- У него шрамы на заднице остались в виде британского флага с естественной центральной линией, через которую бритвой прочерчены перекрестия св. Андрея и Георгия.

   Олег непроизвольно хмыкнул, но тут же собрался:

- Ладно, Саня, не шути так.

- Да я не шучу. – Отвечаю я. – Это вы над ним пошутили тогда так.

- М-да, странное время было. – Олег задумчиво покачивает стакан с виски. Льдинка мелодично бьется о стекло, заполняя неловкую паузу звуком. – Знаешь Саня, я до сих пор не могу понять, отчего некогда спокойные дети из довольно благополучных семей, увлекающиеся филателией, нумизматикой, матиматикой и прочими интересными занятиями в один момент стали быдлом. Сложно это объяснить.

- Время было такое.

- Да, наверное, это правда.

   В родном городе я встретил своего товарища. Встреча была случайной и поэтому ввиду отсутствия тем связанных с настоящим, мы вернулись в прошлое. Трасса летнего кафе. Знакомая с детства улица. Прохожие. Почти ничего не изменилось, на первый взгляд. Память отлично маскирует прошлое. Но мы все-таки пытаемся напомнить себе о нём.

   Девяностые. Именно у нас, у поколения 16-17-летних тогда убрали стержень. На момент нашего взросления умные дяди и тети «квалифицированно» объяснили, что все, что нам рассказывали о героях гражданской и Отечественной войн –  неправда. Что пионеры герои толпа маразматиков и неврастеников, и вообще большинство из них это миф советской пропаганды. Ну и хрен с ними. Еще в школе задолбали этим "иконостасом". Мы охотно поверили в новую правду. Мы тогда привыкли верить «умным» взрослым на слово, не проверяя информацию.

- Давай выпьем.

-Давай.

- Ты знаешь, что больше всего запомнилось из того времени? Нет, не разборки и кровь. Мне отчего-то запомнилось, как в первый раз я увидел рекламу женских прокладок. Прикинь, рядом сидит мать и сестра. Молчание гробовое. Мне даже встать и выйти из комнаты стыдно было. Представляешь, пырнуть человека отверткой это было нормально, а прокладки…

- М-да, а мне запомнились первые нищие бабки. Соседка наша, полуслепая старушка выходила на улицу с протянутой рукой. Её обратно пытались затащить, но она как-то втянулась. Постоянно возле рынка стояла. А еще ветеран в подъезде повесился, когда по телевизору какого-то героя войны обличили. 

- Да, я помню эти передачи. Помню как нам «открывали глаза». – Насмешливо говорит Олег – Все вокруг суки и все говно. Никого не жалко. Я даже помню те ощущения – не ярость, а цинизм. Сколько людей перегорело.

- Не так уж много в обозримом поле.

- Наверное. Только общие суммы впечатляют.

   Олег допивает залпом свой виски и заказывает еще порцию.

- Мне тогда рассказы Довлатова попались. – Говорит он. – Все пищали от него взахлеб, а я не мог понять от чего. Нытьё запущенного алкоголика, размышляющего о свободе и при этом живущего за океаном, и вокруг эта самая свобода, в которой твоя соседка протягивает руку, а позже ноги. Это раздражало, бля.

- Ну, перестань. Он в 90-х остановился. Не видел он твоих старушек.

- Вот именно, не видел.

   Олег раздражается. Он хочет еще что-то добавить к теме. Но, мгновенно обдумав положение, щёлкает пальцами и видимо успокаивается. 

- Кстати, ты вот пишешь. А почему так и не написан нормальный текст о 90-х? Реалистичный текс, без стёба. Народный. Как Шолохов писал о той гражданке. – Насмешливо спрашивает Олег. 

- Да потому и не написан, что цинизма нахлебались, а не романтики. События вроде бы одного масштаба, а цели совсем другие. Там счастье для всего человечества. Здесь собственная шкура и шкура убитого конкурента, назидательно украшающая стену.

- М-да – смеётся Олег – как там у тебя: «Да возъебите ближнего своего, как себя самого». – Тоже мне, открыл глаза.

- Ладно, заканчивай.

- Нет, постой, а куда возьебать ближнего? Сейчас эта тема актуальна…          

   Тогда «открыли глаза» всем поколениям. Почему же больнее всего зацепило нас? Наверное, потому, что у более взрослых людей был стержень, т. е. семья, дети, а соответственно семейные заботы и проблемы которые мотивировали и не давали упасть. 12-13-летние еще не понимали, что происходит, к тому же их учили по новым школьным программах, у них были свои, новые герои. Наш же задел остался без проблем (семейных) и без своего героя. Мы слонялись по видеосалонам, смотрели боевики, вечерами под портвейн пересказывали друг другу маразматические сюжеты.

- И тут выходит Брюс, и как въебет с ноги!

   Вот видите, все-таки герои у нас были.

   Мы смеемся, вспоминая свои приключения той поры. Мы сглаживаем неприятные углы, расписываем цветом черно-белые картинки бесперспективных городов, ретроспективно наделяем человеческими качествами даже звероподобных персонажей. О себе конечно – либо хорошо, либо ничего. Чаще ничего. Впрочем, была одна история. Мне кажется, благодаря этому эпизоду мы тогда не скатились на дно.

   Конец марта. Мы идем вдоль берега Десны. У одного из наших день рождения. В сумке звенят бутылки с портвейном. Всё должно было начаться и закончиться как обычно. Как именно, не стоит рассказывать.

   Десна в разливе. Темная жгучая холодом вода стремительно несется, размывая берега. На поворотах проснувшаяся река буквально выкусывает куски берега. Именно на таком повороте стоят двое подростков лет десяти пришедшие посмотреть на разлив.

   На наших глазах  берег обрушивается и подростки оказываются в воде. Мгновенная растерянность. Мы не знаем, что делать и кого звать. Детей относит от берега. Мы что-то кричим им. Всё бессмысленно. Они нас не слышат. Они задыхаются от страха, глотая воду.

   В этот момент я замечаю, что один из наших товарищей тоже в воде.

- Игорь, греби к берегу.

   Мы видим, что ему так же страшно, как и тонущим детям, но гребет он не к берегу, а к ним. Детские руки цепляются за него. Двое мальчиков захлёбываются в воде и панике, топя друг друга и нашего товарища. Он напуган их рефлекторным поведением, но, нащупав под ногами дно, успокаивается, и благополучно добравшись до берега, передает нам детей. Мы их кутаем в свои куртки, и ведем к дому (дети жили недалеко от реки). Благодарности родителей. Мы картинно отмахиваемся и уходим. Ловим такси, едем домой.

   Тогда мы отметили день рождения. Мы пили портвейн и говорили. Говорили, впрочем, то, что уже серьезно отличалось от лихих, матерных базаров, которые мы излучали до этого случая. Один из нас спас детей. Он наш друг. И мы уже не бесхребетная, аморфная масса, разящая матом и перегаром. Мы знаем, что за жизнь стоит бороться. И за чужую не менее упорно, чем за свою собственную.  Нас когда-то учили этому.