Пример

Prev Next
.
.

Игорь Фунт

  • Главная
    Главная Страница отображения всех блогов сайта
  • Категории
    Категории Страница отображения списка категорий системы блогов сайта.
  • Теги
    Теги Отображает список тегов, которые были использованы в блоге
  • Блоггеры
    Блоггеры Список лучших блоггеров сайта.

Ко дню рождения Леонида Андреева

Добавлено : Дата: в разделе: мысли вслух

Смех сквозь слёзы. Он и умер-то с улыбкой на лице.

…Драма, присыпанная чёрным юмором, доведённая до абсурда. – Так бы я обрисовал ход, течение своих рассуждений.

В памяти тут же всплыло цирковое безумие в раскрашенных клоунских масках – трагический финал пьесы «Тот, кто получает пощёчины». Где кружево мизансцен заплетено в немыслимый клубок любовных, семейных, приятельских взаимоотношений. Друг – враг. Ненависть со счастьем. Светлое с чёрным. Грязное – чистое. В этом весь Андреев.

«В морде орангутанга я найду больше родственных черт и с почтением назову его «дедушка», нежели в этих лицах, пошедших не по той дороге» – …Он так и не смог похоронить Россию до конца. До самого конца.

Хотя все его раздумья и устремления, подобно произведениям, говорили, кричали об этом: Россию похоронить, забыть; Христа более не воскресить, забыть!

Alles, «необъявленный» конец, кода: «Лазарь испустил дух и в гробу». – Но даже в гробу покойник не утратил способности обонять смердения и тлена, истекающих от трупа почившей в бозе отчизны. На весь честной мир: «Воняю, брат, воняю!» – До такой степени ужасны и гнетущи последние годы жизни, последние думы и слова: в царстве безнадёжности и смерти. Где балом правит Сатана: «Некто в сером», – предтеча булгаковского Воланда. В кромешном аду, Аиде отвратительных иезуитов и туземцев.

Л.Андреев, кстати, так и не написал, точнее, не закончил (их было несколько недописанных: «Пятаков», «Глухой композитор», трагедия про «царей и чертей») рассказ про одного учёного негра. Выучившегося в Кембридже. Который, высокопарный и образованный, возвратился на родину в белых перчатках и воротничках. С пафосным и не соответствующим антуражу огромным жёлтым чемоданом.

Чурался позабытой «банановой» атмосферы. Гнушался жареных крокодилов – обычной местной еды. Называя близких не иначе как «туземцами» и «черномазыми».

Прошло негусто времени – всё вернулось на круги своя…

Главный герой, недавний джентльмен, съел и жёлтый чемодан вместе с иностранными пожитками. И, самодовольно облизываясь, взялся готовить соус из жареных миссионеров, попавшихся «прозревшему» каннибалу под руку. Используя уроки кембриджевской гастрономии.

Чопорно приговаривая с английским акцентом:

– Разве вы, туземцы, хоть толику понимаете в кулинарии!

В дальнейшем данное нереализованное «негритянское» безумие выльется в разработку некоего коллективного Ленина – в обличье умалишённого «коллективного Дурака»: – творящегося в России сумасшествия. В основном, конечно, в дневниках. Наиболее качественно опубликованных в 1994 г. (Дэвис – Хеллман. «S.O.S.: Дневник. Письма. Воспоминания». М.; СПб.: Atheneum; Феникс).

Бросившего пить с приходом Первой мировой (правда, не без срывов, но тем не менее: вполне улучшились самочувствие и форма), его весомо и трагически тяготит дистантность... И совершенно нечем заткнуть пустоты разрывающегося в клочья духа. Разве что прошлым.

Он полон воспоминаний о гимназическом Орле, о Питере, Москве. О путешествиях из Гельсингфорса в Териоки на небольшом судне «Далёкий». Об утренней случайно-яркой незабываемой встрече с яхтой «Штандарт» у о-ва Курсало (1913) – символом великолепия Империи.

Вглядывается в лица проплывающих мимо людей, солдат, крестьян, сравнивая их с теми – дореволюционными, довоенными. Вновь и вновь ищет обрывки старых газет. Вычитывает оттуда давнишние вести. Сопоставляет, сопоставляет… Маясь, страдая. Проклиная и хваля.

Хваля народ за Толстого и Успенского. Одновременно проклиная за вечное стремление заехать в зубы, будучи в чисто «арестантском неглиже». Ругая даже погоду за то, что она никоим разом не может отогнать из головы, из мыслей Дьявола всероссийской тоски и смуты – Ленина – в окружении уродливых угодников: социал-идиотов. Слопавших даже Пасху на страстной неделе: «Ликуй ныне, Маркс, зря российское головотяпство!» – …По привычке зайдя к заутрене в церковь, с горечью понимает, что Христос сегодня едва ли воскреснет.

А ведь было дело, он присутствовал на похоронах Александра III в Московском Кремле. Помнит коронацию императора Николая, омрачённую катастрофой на Ходынке. Помнит неожиданную с ним встречу в Государственной Думе (1916) – он внимательно и долго рассматривал тогда Николая. (Прибытие которого ничуть не оправдало надежд на сближение Правительства и Думы. Пришедших к всеобщему раздраю – вражде и подозрениям – по причине безумнейших действий Александры Фёдоровны и Распутина. Несмотря на неистовый депутатский ор: «Боже, царя храни!»).

Он с ужасом возвращается к строкам из газеты «Наш век» (№ 122, от 20.07.1918): «Бывший царь Николай расстрелян по постановлению уральского совета», – и пытается представить этот невообразимый «селёдочный хвост»: как убили Николая? Вероятно, где-нибудь на заднем дворе, около нужника. Наверняка из винтовок палили страшно-ублюдочные небритые рожи. И было пусто, темно и скучно той «адской скукой, какой скучают в аду». Были ли хоть зрители? Или привели одного и пристрелили? Куда попали пули? Как он лежал потом? Кто взял себе сапоги?

События почти каждого дня записывает в ежедневник, уж точно не рассчитывая на чьё-то прочтение.

Заветную тетрадку он называл «повседневностью»:

«Удивительно, как этим финнам удалось сохранить невинность при сожительстве с нашими большевиками. Условия всей России и большевизма таковы, что личность почти неизбежно разлагается и внутренний непрочный закон падает – а эти, за редкими исключениями, совсем как институтки. Очень любопытно, заслуживает размышления. И как жаль красную гвардию: дрались они так же честно и мужественно за «народное дело» (как его понимали) и погибли подобно всей России, только от предательства и измены».

Финская жизнь Л.Андреева – годы хаоса, оторванности от читателя и издателя – напитана чувством замогильного отчаяния, беспомощности, вплоть до душевной слабости: «В эти дни он писал только личный дневник, не предназначавшийся для печати, где слова, мучительные, несправедливые и жестокие, перемежались лирическими отступлениями, говорившими о глубоком его одиночестве», – характеризует состояние отца незадолго перед кончиной его сын Вадим.

Вообще летопись судьбы и жизни Леонида Андреева как ни у кого из современников подверглась перетолкованию, искажениям. Спорам и сплетням. Невзирая на старания детей Вадима и Веры; младшего брата Андрея; сестры Риммы, – воспроизведших в дальнейшем чудные непредвзятые мемуары.

Биографическую главку финских лет можно было бы назвать «Голод. Травля. Север». Финны, обслуживавшие семью, – дворники-прислуга, – чрезвычайно к ним индифферентны, холодны, небрежны. Каменно-безразличны.

Бывала раньше и русская прислуга. Несомненно, она лучше, чутче, теплее, но – с наступлением войны – разбежалась. Куда? Зачем?.. Спасать Россию? Пополнить ряды униженных и оскорблённых? Ответов нет.

Доходило до анекдота.

Один исчезнувший лакей, набравшийся от Андреева «талантов», стал учителем(!) рисования где-то на периферии. Хотя и был в корне типичнейшим Смердяковым – глуп и невежественен.

Леонид Николаевич никого не винил, прощал. И даже переписывался одно время с кем-то из удравших. А к слову, в 1910-х гг. у него и вовсе успел отметиться-поработать беглый каторжник под вымышленным именем Абрам. И даже палил из ружья в хозяина. Слава богу, неудачно, – за что спасибо жёнушке Анне, жертвенно вставшей под пролетевшую мимо пулю, урезонив, остановив обидчика.

Отнюдь не старого (нет и пятидесяти), колоритно-красивого, заметно похудевшего, его испепеляет чувство никчемной дряхлости, бесполезности. Какое-то по-дурацки подлое убеждение, словно «опоздал». Что на любовь он уже неспособен – дай бог на писание-то бы хватило сил! Просто не имеет на неё права… С неизбывной тоской окунаясь в памяти в питерские куинджевские пятницы: неслучайно встреченные там женские глаза; как бы случайные(!) прикосновения рук, плеч; привязанности, привязанности… кончавшиеся нечастыми (но всё-таки!) изменами. [Насчёт «измен» мнения биографов расходятся, – авт.] Также с вожделением вспоминая шикарные пансионные обеды за традиционно общим столом (table d’ hȏte) в Германии и Швейцарии начала века.

Прошлое не отпускает. Гнетёт и давит. К тому же приправленное слухами о том, что, в отличие от него самого, закадычные друзья, – издатели, литераторы, – прилично сэкономили и, кроме всего, недурно заработали на революции. Своевременно припрятав деньги в американских банках.

Самоубийца-неудачник, он постоянно думает о смерти…

Одномоментно приударяя за соседской женой (и не за одной, – авт.) из прирастающей количеством русской колонии в Тюресеве: «Вера Петровна!.. [Троцкая-Сенютович] бедная моя женщинка. Она высокого роста, стройная, породистая, умная, тонкая и… надо бы у старой туфли Тургенева позаимствовать умения описывать женщин». – Жалея нелюбимого ею мужа не меньше, чем её саму.

Смерть и Любовь. Любовь и Смерть. Сдобренные лютой ненавистью к «социалистическому бахвальству», вечно сопровождавшие его странники Апокалипсиса: «…самочувствие у меня человека, который уже по пояс в могиле и оттуда взирает на мир и жизнь других людей».

Да, он готов без колебаний подмахнуть Ленину мандат на виселицу, если б такое было в его власти.

Настолько нетерпим к циничной, человеконенавистнической идеологии: «И если я буду когда-нибудь писать истинный ад, то откажусь от благодушных предрассудков и за образец возьму Ленинское царство». – Мало того, нетерпимость и мучительную горесть он целиком распространяет на весь дурной народ – «дешёвый народишко». Обвиняемый в отсутствии уважения к личности и тотальной стадности. В отсутствии внутреннего чувства иерархии наряду с хамским низкопоклонством. Позволяя себе весьма необоснованные наезды, нападки то на друзей и коллег, то на членов без того измаявшейся семьи: «…дети совсем дичают без надзора, здесь Анна совсем плоха. Я умею только орать и ставить в угол, к чему, естественно, привыкли».

Этому способствовали и материальные лишения гражданской войны, и потеря прав в качестве гражданина Российской империи. И потеря всех сбережений в петроградских банках вследствие объявления Финляндией независимости в декабре 1917. И, к сожалению, стабильно – крайне беспокоящее нездоровье: «…всю ночь тошнило большевиками». – Болят печень, желудок. Терзают геморрой, бессонница, сердце и... недостаток света. Тривиально нет керосина. И дров нет: «Анна совсем не справляется с такими вещами, и приходится со страхом смотреть в будущее». (Он яростно ненавидит жену как человека быта. И безумно любит как неотъемлемую часть собственного естества. И в этом – тоже весь Андреев!!)

Управляющий делами печати, член политсовета при генерале Юдениче А.Карташёв совместно с бывшим редактором кадетской газеты «Речь» И.Гессен пытаются привлечь Андреева к участию в публицистической деятельности Комитета по делам русских в Финляндии: в издании «Русская Жизнь». Но…

Чрезмерное самомнение, неприкрытое презрение к местным газетчикам, профессионально очевидное: с его-то журналистским опытом. Также сопутствующие тому непомерные требования, выдвинутые полуинвалидом Андреевым: не менее чем пост министра Народного Просвещения в Политическом Совещании (преемник Комитета, – авт.) плюс 10 000 марок жалования! – отвернули от него чиновников.

…Уже давно замышлен «Дневник Сатаны», пессимистически хмурый, тревожно выстраданный в неволе эмиграции. Призванный сплавить вовне всю его теперешнюю злость и мрачность. Но работа не клеится, еле движется. (Роман он так и не завершил, прервав повествование на самом интересном. По мне, это и есть настоящий, – по Андрееву, по-гартмановски, – необъявленный конец: ведь смерть – это Макрокосм; они бесконечны.)

Заложен дорогой сердцу дом-«дворец» в Ваммельсуу, купленный десять лет назад. Снедают силы голод, безденежье. Успехи красных войск. Беспокойство и жалость. К себе, к стране, покинутым друзьям. К интеллигенции и рабочим – «именинникам без пирога». Ко всем и ко всему.

Летом 1919 года Андреев, переехавший из приморского Тюрисева (скрываясь от бомбёжек) к приятелю-драматургу в Нейволу, – носится с проектом по скорейшему отъезду в США.

С болезненной поспешностью им задумано творческое турне с антибольшевистскими лекциями. В неясной, смутной надежде на более точное, вразумительное понимание его планов американцами, – чем финскими соотечественниками. Что, бесспорно, было утопией. (Учитывая ещё и незнание языка.)

До избавления от ежедневных мучений, душевных и физических, оставались считанные дни…

Привязка к тегам 1910-е