Пример

Prev Next
.
.

  • Главная
    Главная Страница отображения всех блогов сайта
  • Категории
    Категории Страница отображения списка категорий системы блогов сайта.
  • Теги
    Теги Отображает список тегов, которые были использованы в блоге
  • Блоггеры
    Блоггеры Список лучших блоггеров сайта.

Индонезия

Добавлено : Дата: в разделе: Без категории

Маленький мальчик спустился с крыльца, прошел по кирпичам дорожки, остановился как вкопанный перед грушевым деревом и задрал голову. В ветвях сидела мать мальчика и глядела в тяжелый черный бинокль на дорогу за плетнем. Босые ноги матери упирались в сучья древа, такие же по толщине, как ноги. Выцветшее розовое платье казалось еще бледнее там, наверху, отсюда, снизу.

 

Маленький мальчик вошел в прохладную комнату и увидел, что мать с отцом лежат среди дня на кровати, поверх покрывала, полностью одетые, и смотрят в потолок, держась за руки. Их мыски торчат, как у кукол. Маленький мальчик обошел громадную кровать и сделал ладони шалашом, сведя кончики пальцев. Затем он стал сокращать стенки шалаша наподобие мехов гармони, и почти совсем красные, точно у кошки, подушечки его тихо хлопали друг о друга.

 

«Не делай так», - сказала мать в потолок.

 

«А вы зачем легли?» - спросил мальчик, накреняя голову так круто, что еще чуть-чуть, и она перевесила бы, и кегельное его тело бы опрокинулось.

 

«Нам очень жарко», - произнес отец, улыбаясь с закрытыми глазами.

 

А, понятно, кивнул мальчик и вышел из комнаты. Он шел и делал ладонями так, как ему запрещала мать. Как только он приблизился, наконец, к грушевому дереву, мать догнала его, подхватила подмышки, посадила на самый высокий сук и дала в руки большую, золоченую, клыкастую и пучеглазую маску из кабинета. Так он и остался сидеть на дереве со страшной, дурацкой маской в руках – точно геральдический зверь с гербом.

 

Герой этого рассказа проснулся от вещественности, заполнившей его руки. Шишковатое тепло резьбы по древесине осязалось как наяву. Гладь золотого лака его кожа не спутала бы ни с какой другой. Под одеялом не было маски. И под подушкой не было маски. Но прямо перед ним, перед кроватью, еще возвышалось суковатое грушевое дерево, в ветвях которого сидела, как ткачиха, одну ногу крепко поставившая на пол, другую – на педаль станка, его мать и глядела в бинокль, тяжелый и черный.

 

И хотя мальчик не понимал, что это значит, когда ему взрослому вдруг снятся маска и мать, и отец, и дерево, и бинокль, и громадная кровать, на которой неподвижно лежат, лицами вверх, муж и жена, он все же отступил с опаской на несколько шажочков и сделал ладони шалашом – знак недоверия. 

 

Отец шел по дороге, утирая пот, и нес чемодан из прутьев, кажущийся невесомым. Мальчик изучал крохотный синий цветок, вышитый на нагрудном кармане его серой клетчатой рубашки, гадая, василек это или фиалка – благо бинокль позволял предаться с такого расстояния этому бессмысленно-въедливому разбору.

 

Чемодан из светлых прутьев открылся, и там оказалась перевязанная лентой стопка тарелок.

 

«Только папа мог довести их в целости и сохранности, - сказала мать, нежно вынимая тарелки, - Я бы непременно разбила хоть одну!»

 

«Мы будем обедать на праздничных тарелках», - гордо заявил отец и вытер лоб платком – он был немного грустный, как после гриппа.

 

Под тарелками обнаружился объемистый, корявый сверток. Отец достал его и понес на второй этаж, держа в руках перед собой и глядя на него, как держат перед собой карту, шагая по лесу.

 

«Что же ты не садишься за стол? Мы будем обедать на праздничных тарелках!» - сказала мать, защелкивая чемодан из прутьев, теперь уже пустой.

 

«Спасибо, я уже черешней пообедал», - поблагодарил за заботу мальчик и посмотрел на стопку тарелок, которые совсем не выглядели праздничными, потому что были белые и все.

 

«Сколько же черешни ты съел?»

 

«Чан»

 

«Это называется не чан и не жбан…»

 

«Ой, забыл – ушат!»

 

«…это называется дуршлаг. Знаешь, как запоминать непривычные слова? Подели его пополам, а потом соединяй две половинки, как машину и прицеп. Дур. Шлаг. Дур – смешное слово, а шлаг – оно как бы шлепает. Повторяй: дур-шлаг!... И потом, ты не мог съесть за присест целый дуршлаг, ты опять, наверное, перепутал название…»

 

«Я часть просыпал на клумбу…»

 

«Часть – большую или маленькую?»

 

«Среднюю. Вот такусенькую среднюю часть…»

 

Отец потряс солонку над своей порцией.

 

«Соли нет», - сказал он.

 

«Дырочки засорились», - объяснила мать.

 

Она ничего не ела, она вдруг вытащила из-под края скатерти бинокль и стала смотреть в него на отца, сначала правильно, потом наоборот.

 

«Так ты букашка. А так опять только твой нос…»

 

«Со стороны поля надо отгородиться, а то когда они начнут строить, к нам, как в прошлом году, будут сваливать что ни попадя: излишки материалов, песка нанесут, всюду будет стружка валяться – босиком не походишь…»

 

«У нас на участке живет кузнечик», - сказала мать, проводя ногтем вдоль золотого ободка тарелки.

 

Отец привез на дачу маску из кабинета. Это маска – индонезийская, глаза у нее, как ягоды тиса, вываленный язык и корона сверху. Еще у нее на зависть круглые щеки и аккуратные клычки. Сама маска слишком чудаковатая, чтобы пугать, но клыки у нее будто бы настоящие, даже один с дуплом.

 

«Да нет никакого дупла», - усмехается отец.

 

Он плохо себя чувствует, и усмешка у него печальная, хотя ему смешно.

 

Герой этого рассказа знал, где можно промыслить всяческую воинственную ритуальную экипировку из Азии и Африки. Он отправился туда, в это немного зловещее и несерьезное место на границе мира, в котором жил он, и мира, в котором заключались темные сделки между людьми и духами. Наш герой инстинктивно боялся всего, как-либо связанного с тем миром, потому что мир, в котором жил он и некогда его родители, был окрашен совершенно другими цветами, по-другому освещен, имел другие формы и другие масштабы. Например, в мире, куда он теперь держал путь, совсем не было белого цвета. Белоснежные праздничные тарелки не могли бы там существовать, а иначе им пришлось бы стать черными и утратить то, что относило их к празднику.

 

Кто украл маску – над этим мальчик не раздумывал, ни когда запрокидывал голову и смотрел на дощатую пустоту, где она висела, ни когда ложился спать, ни когда видел, как отец шмыгает носом, глядя в бумаги, обиженный на обнищавшую стену кабинета. Маленького мальчика интересовала судьба маски самой по себе, без участия человека, посягнувшего на ее право принадлежать тому, кто ее так любит. Конечно, быть может, этот вор – допустим, случайный, невольный  вор – тоже полюбил ее и поэтому украл, как Парис Елену, или же, украв, полюбил. И все равно маленький мальчик воображал, как маска летит, словно несомая медленным вихрем, над тропинкой, ища дорогу домой и тихо подвывая: «Я лечу, лечу, я скоро буду с вами снова!...» Он не надоедал отцу с соболезнованиями. И не упрекал его, как мать, за то, что, дескать, не возят такую ценную вещь повсюду с собой. Тогда он вообще воспринимал все как данность, события в отрыве от причин, следствия в отрыве от событий, и вещи сами по себе, будто это боги, спустившиеся к людям и попросившие у них покровительства.

 

Притон встретил героя этого рассказа не лучше и не хуже, чем ждешь от всякого притона. Нужный человек – жилистый, с таким лицом, словно это свинцовый ларец для редкостной модели оружия, и такими глазами, словно их вовсе и нет – оперся локтем о замызганный стол и прочел пришельцу длинную лекцию, вся мудрость которой умещалась в тесных пределах утверждения «что упало, то пропало». Но он все-таки готов проявить великодушие. Он даст кое-какие наводки, правда, не обещает, что маска будет именно та; единственное, за что он ручается, это за подлинность предмета, который удастся достать. Герой этого рассказа никогда бы не простил себе, если бы вдруг переплатил за сомнительную услугу, даже не услугу, а так – небрежное подспорье безо всяких гарантий. Но неизвестному ему человеку, одному из множества, встреча с которыми была бы нежелательна да и затруднительна, предстояло отправиться в Индонезию только за тем, чтобы маленький мальчик больше не закидывал свою неуклюжую голову, удивленно печалясь. Было странно, что незнакомец, удовлетворив свою корысть авансом, вместе с тем удовлетворит ту, казалось бы, давно изжитую печаль. Что, вернув маску наследнику ее владельца, он восстановит первозданный порядок, отлаженный до того, как мальчик стал его частью, и все это время, до настоящего момента пребывавший в опасности. Герой этого рассказа захотел сопровождать добытчика маски в его приключении. Он сказал жене, что у него командировка, и вместе с профессиональным перекупщиком предметов искусства вылетел в Джакарту. Самолет сел во влажную оранжевую дымку островного зноя. Герой этого рассказа впервые очутился в Азии и очень рассчитывал на своего спутника как на многоопытного знатока здешних особенностей. Им предстояло паромом переправиться на Суматру. Духота и красота, не развеивающиеся ни на мгновение, то будоража, то усыпляя, постоянно поддерживали у героя этого рассказа мигрень и легкую лихорадку. Красный и черный лак, шафрановая кожа, зеленая растительность и позолота сливались, как в калейдоскопе, и тогда бывали страшнее тропического пара, которым тут дышали вместо воздуха. По прибытии на Суматру, где дожидались их «черные рынки» восточного антиквариата, герой этого рассказа уже был болен и даже почти что при смерти. Спутник вел его до больницы, держа подмышки, а тот впускал в округло открытый рот обжигающие испарения и не размыкал склеенных потом век. Разумеется, афериста злила необходимость привлекать внимание к их персонам, но что уж поделать, если жалкий рохля подхватил какую-то инфекцию в знойной антисанитарии людских котлов и запущенных курортов. Их поездка была фальшиво заявлена как деловая, а сами они числились партнерами по бизнесу. Что ж, все это было пригодно, даже прекрасно для местных властей, в том числе, для властей больничных, но ведь иностранные граждане, случись с ними какая неприятность, передаются под горячую опеку посольства, консульства, или вовсе высылаются домой. Спешка принесла бы разочарование, однако чрезвычайные обстоятельства уже настаивали, уже требовали признать их временную диктатуру. Ловкач отправился на поиски маски в одиночку, между тем как героя этого рассказа, предоставленного туземному персоналу, морочили жгучие пятна этой страны, словно он все это время видел ее со спины бешено несущейся карусельной лошадки.

 

Маленький мальчик плюхнулся боком в гамак, поджал под себя ноги, пригнул голову, но лишь сложив ладошки шалашом и принявшись быстро сталкивать их друг с другом, наконец-то успокоился. Дымчато-голубой с золотым ободком кофейник, точно красивая фарфоровая шея без головы и без плеч, торчал посреди стола. Две чашки и стакан невинно паслись поодаль, почтительно не решаясь испытывать снисходительность баронета. Мальчик попробовал себя раскачивать, но грязный ботик так противно упирался в грязную гамачную веревку, что мальчика чуть не затошнило от досады на неуютность своего ложа. Он был слишком чувствителен к мелочам, слишком зависим от них. Любая нестыковка, любое несоответствие законов, по которым живут вещи, его желаниям, томили его ужасно. Он хотел бы пойти посидеть с отцом на бревне у просеки, но уже серо, сумеречно, и деревья в лесу начнут шуметь и делать вид, будто еще немножко и они упадут на него. Ему всегда казалось, что деревья его ругают. За то, что он никого не любит, и хотел отцову маску, а теперь маску кто-то украл, и у отца ее больше нет, и вместо того, чтобы переживать за отца, он все еще очень хочет маску… И мать порезалась, когда шинковала морковь – расстроена, и за нее тоже нужно непременно переживать, а он не умеет, он не знает, как это – другие… Что это – другие? Разве не есть только он, он и мать, он и отец, он и его ладошки, он и маска?...

 

«Полей бархатцы», - позвала мать, и в кучу сена что-то упало, какой-то мусор, и маленькому мальчику подумалось, что это укор ему, раз мусор кидают в мусорную кучу так бесстрастно и так… разочарованно.

 

Герой этого рассказа очнулся от бреда под гладким, маслянисто-желтым, как фрукт, лицом доктора, говорившего на наречии, которого не понимают даже в Джакарте. Он провел в забытьи пять дней, и еще два отделяли его от обратной дороги. Огромное балконное окно палаты, находящейся на первом этаже этого двухэтажного здания, выходило в сад пальм и загадочных шарообразных соцветий, колючки в которых перемежались с лепестками и пестиками, отчего каждая пчела рисковала подарить свое тело растению-коллекционеру как высушенный сувенир, прельстись она изобилием пыльцы. Трубочки цветков походили на грустные, поникшие рыльца животных. Причудливые экземпляры флоры, казалось, потупились в траву или глазели в небеса, изображая спесивое равнодушие. Герой этого рассказа сидел, прислоняясь поясницей к валику, заменяющему подушку, и смотрел на них, долго, с любопытством, с недоверием. Он так и не полюбил эти растения, эти цветы с розовыми иглами и алыми чашечками. За ним явился его напарник, владеющий местным диалектом, и выписал его, дружелюбно отведя глаза больничному руководству. Парень немедля сообщил, что ему удалось выторговать добычу, но как только в гостиничном номере неопрятный сверток был развернут, герой этого рассказа увидел раскрашенную, позолоченную деревянную маску для ритуальных представлений, из тех, какие дозволяется вырезать только людям сугубо добродетельным – маску чудесную и не имеющую ничего общего с маской, украденной у отца.

 

Маленький мальчик любил бабушку, но бабушка продала в музей музыкальный ящик со львами, и остался только торшер на половике, освещающий только половик, полоски которого можно было принять ночью за ксилофон. Однако они не звучали. У бабушки полагалось прожить две недели и еще «чаевые» - полтора дня, как правило, выпадавшие на понедельник и вторник. Именно эти два дня мальчик вел себя отменно плохо. Он ложился на пол и громко пел без слов, одним нутряным отчаяньем, на мотив марша, а поскольку голос его быстро садился, под конец мальчик обычно заходился кашлем, кашель тянул за собой слезы, а слезы становились началом нечеловеческого рева. Мать убеждала бабушку, что ее внук вообще не из тех детей, которых необходимо беспрерывно держать в поле зрения, а если он что и натворит, то, во-первых, тихо, во-вторых, потом покается и без нытья за собой уберет. Маленький мальчик оглядывал бабушкину спальню, и до стоявшей уже на пороге матери доносилось неутомимое шлепанье его ладоней. После того, как бабушка призналась-таки, глупо улыбаясь, что продала в музей музыкальный ящик – со львами, которые ездили на круге, пока играла скрипучая писклявая музыка, с ручкой, ребристой и светло-рыжей, точно крошечный батон – мальчик под ее смех молча убежал в гостиную, встал там на голову, но смеющаяся бабушка вошла и схватила его за лодыжки. Он бы не стал пинать ее ногами, он просто недоумевал, что ему теперь делать. Он не желал идти с бабушкой на прогулку и только шагал из комнаты в комнату, хлопая горящими уже подушечками ладоней друг о друга и иногда выдавливая из горла какое-то кряхтенье, словно собирался заныть да и передумывал. Бабушка читала ему вслух женский журнал, увлеченно хохоча, и ей не докучало ни кряхтенье, ни шлепанье ладони о ладонь. По ночам мальчик смутно горевал из-за того, что таинственная тяга, утаскивающая от него все любимое им, как ветер утаскивает полиэтиленовый пакет по дорожке, во сто крат сильнее его любви. Ему ничего не принадлежало, и он был никто в это мире, раз вещи так легко разлучались с ним. Отец повесил на место маски в кабинете циновку с клубком разных людей и чудищ – клубок показывал, насколько бесконечна битва в жизни и насколько драгоценен покой.

 

Местные женщины разложили на лотках зелень и плоды, выставили корзины с рыбой. Герой этого рассказа пошатывался в базарном потоке, пока похожие на ксилофон мостки вели его к причалу, где наполнялся паром. Он покидал Суматру с ощущением пройденной инициации. Хоть он ни разу не вкусил здешней еды, не окунулся в лелеющую остров воду, жизнь эта во всей ее развернутой странности, во всей ее отдаленности представлялась ему толикой его очень замкнутой жизни. Герой этого рассказа не знал, будет ли он скучать по стране, оставляемой им столь же непознанной, как его детство. Маска отбывала с ним. На родине он должен был расплатиться за хлопоты со спекулянтами и поведать правду жене.

 

Отец пришивал пуговицу на карман своего старого фланелевого пиджака. Он пригнулся близко-близко к коленям, напоминая роденовского Мыслителя: и сосредоточенностью, и согбенной спиной, и тем простодушно неандертальским, что трогало и заставляло уважать. Маленький мальчик принес отцу чай в кружке и поставил на табурет, потому что не дотягивался до кухонного стола. На кухонном столе стояло фото матери в замазанной по трещине клеем рамке, его окружали тюбик, ножницы, катушка и капли для сердечников.

 

«Перестань так делать», - мать поморщилась.

 

Она была еще очень молода и должна была через год умереть. Она полулежала в мохнатом кресле, сбросив туфли и вытянув ноги, о которые мальчик уже не однажды за вечер споткнулся.

 

«Достань мне книгу с третьей полки, синюю», - сказала мать, потерев кулаком веко.

 

«Я до третьей не дотянусь»

 

«Врешь, дотянешься»

 

«Не дотянусь! Сама доставай…»

 

Отец хмурился над пиджаком, жилистые пальцы деликатно вертели иголку.

 

«Экий сибарит сыскался – ему, видишь ли, лень попу от пола оторвать! Все ты прекрасно дотянешься, ты уже взрослый, ты все можешь…»

 

«Нет, я не все могу! Я маленький…»

 

У мальчика весь день болели глаза, но он не сознавался, не жаловался. Он не знал, что минует лишь неделя, и мать поведет его примерять хрупкие очки в радужно-розоватой оправе. Он не знал, что когда-нибудь совершит короткое, спутанное путешествие в Индонезию, да он не знал и об Индонезии, не имел даже приблизительного понятия о географической карте. Он ничего еще не умел, но почему-то сурово верил, что всему рано или поздно научится. Он был одинокий маленький мальчик, веривший, что все маленькие одиноки, а у взрослых есть власть над вещами.

 

Ему суждено было стать героем этого рассказа, складывавшим ладони шалашиком и хлопавшим ими одна о другую во сне до самой смерти. 

 

 

 

 

Май, 2005 год.