Пример

Prev Next
.
.

  • Главная
    Главная Страница отображения всех блогов сайта
  • Категории
    Категории Страница отображения списка категорий системы блогов сайта.
  • Теги
    Теги Отображает список тегов, которые были использованы в блоге
  • Блоггеры
    Блоггеры Список лучших блоггеров сайта.

Палиевский / Виноградов (1988)

Добавлено : Дата: в разделе: Без категории

Когда-то и я был литературным критиком, да. Вот в этой рецензии ("Октябрь", 1988, № 5, стр. 204-206) мне, нынешнему, любопытна именно интонация – такая снисходительно-покровительственная по отношению к тогдашним мэтрам литературоведения:

 

Андрей Василевский

О классиках / современниках

И. Виноградов. По живому следу. Духовные искания русской классики. Литературно-критические статьи. М., Советский писатель, 1987.

П. В. Палиевский. Русские классики. Опыт общей характеристики. М., Художественная литература, 1987.

      «…Может быть, мы скажем неслыханную, бесстыднейшую дерзость, но пусть не смущаются нашими словами: мы ведь говорим только одно предположение…» Какую же дерзость хотел сказать Достоевский в 1861 году? А вот какую: «…а ну-ка, если "Илиада"-то полезнее сочинений Марко Вовчка, да и не только прежде, а даже и теперь, при современных вопросах: полезнее как способ достижения известных целей, этих же самых вопросов, решения настольных задач?» Не знаю, смутились ли читатели 1861 г., озабоченные известными вопросами, но сегодня подобная точка зрения уже не кажется даже простым парадоксом (и вряд ли смутит сегодняшнего Марко Вовчка).

       «Классика приобрела функцию текущей литературы… Мы отождествляем свои заботы и свое бытие с ее образами и темами», – пишут И. Роднянская и Р. Гальцева в статье «Журнальный образ классики» («Литературное обозрение», 1986, № 3), имея в виду, конечно, не «Илиаду», а уже самого Достоевского. Или Толстого. Или Чехова. Да, наши отношения с классикой сегодня весьма многослойны; тут и тяга к вечным, в своем роде «апробированным» ценностям (порой, чего скрывать, не без эскапистских тенденций), и справедливая неудовлетворенность тем, что предлагается в качестве текущей литературы… Но главное: мы начинаем понимать, что в каком-то глобальном смысле мы с нашими классиками живем в   о д н у   эпоху («бездна», разделившая в начале века старую и новую Россию, начинает на глазах «зарастать»), и потому отождествление наших забот с классическими образами имеет некоторые объективные основания.

«…его (Пушкина. – А. В.) проблемы охватывают до сих пор наиболее полно наши проблемы», – пишет известный литературовед П. Палиевский в новой книге «Русские классики», впрочем, не останавливаясь на этом особо. Его интересует русская классика как целостное явление, каким она видится из сегодняшнего дня. «Опыт общей характеристики» – таков подзаголовок книги. И он справедлив во всех смыслах. Опыт как попытка – не окончательное решение вопроса, а подступ к такому решению. Опыт как эксперимент, предпринятый исследователем в одиночку, хотя он и оговаривается, что поставленная цель может быть достигнута только коллективными усилиями. Опыт как эссе (это французское слово, ставшее у нас популярным, переводится на русский как «опыт») – книга представляет собой симбиоз академического, поэтически-метафорического и вольного, почти разговорного стиля, так что ощущается определенное противоречие между жесткой структурой книги, ее композицией и текстом, «заполняющим» структуру. Мысль Палиевского идет как бы пунктиром. Он стремится назвать, обозначить, отметить, указать, но не убедить и тем более переубедить. Местами кажется, что «Русские классики», книга очень лаконичная, является прообразом какой-то большой книги, которую Палиевский еще напишет. Или не напишет (что более вероятно). Палиевскому словно бы скучно обосновывать, доказывать, развивать, когда можно просто сказать. Палиевский по натуре –   с е я т е л ь   и д е й,   как бы уверенный, что семена непременно падут на добрую почву и дадут хороший плод, хотя бы и выращенный чужими руками. Такие руки, готовые подхватить тезисы исследователя и приложить их к делу, есть и среди «молодых». Сложность, однако, в том, что даже те, кто прямо называет Палиевского своим духовным учителем, меньше всего расположены развивать и обосновывать его идеи и полагаются скорее на авторитет ученого, чем на аргументы; так особенно популярен его темпераментный памфлет «К понятию гения» – на него ссылаются, как если бы это была фундаментальная теоретическая работа, раз и навсегда разрешившая проблему гения истинного и гения самозваного.

Каковы же основные идеи Палиевского, высказанные в книге «Русские классики»? Их, основных, три (я не касаюсь его интереснейших наблюдений и замечаний о конкретных произведениях конкретных писателей). Во-первых, мысль о том, что русская классическая литература XIX – начала ХХ века есть некая общность. Во-вторых, утверждение, что суть этой общности не может быть выражена через уже знакомые нам понятия из истории мировой литературы. В частности, он не согласен с пониманием русской классики, как Русского Возрождения, поскольку «Возрождение выдвигает идею безграничного обладания – присвоения и поглощения человеком всех благ земных, достающихся лучшим, всесторонне развитым, сильным», а у русской классики – иные цели и ценности («Они связаны для нее прежде всего с представлением о смысле жизни и с возможностью такого строя отношений, где раскрывался бы этот смысл, а не просто частный интерес»). Литературовед справедливо считает, что русская классическая литература сама есть отдельный этап в развитии мировой культуры и «это новое в своей значительной части еще не имеет наименования». В-третьих… Но это третье и есть самое главное. Дело в том, что русская классика как некая общность – это (простите за каламбур) общее место, факт подобной общности общепризнан и в доказательствах не нуждается («Нет, кажется, пишущего сегодня о русской классике, кто бы не чувствовал этой цельности…» – констатируют Гальцева и Роднянская). Что же в таком случае среди тезисов Палиевского в доказательствах нуждается? Нуждается в доказательствах то авторское утверждение, что «общее в русской классике, конечно, сильнее внутренних дифференциаций, и   с а м и  э т и   р а з д е л е н и я   и м е ю т   с м ы с л   л и ш ь   в   б о р ь б е   з а   н е г о (разрядка моя. – А. В.), то есть за постоянное возобновление общего пути и продолжение совместного движения» (при этом как бы подразумевается, что «дорога» уходит и в наше время, присутствует в сегодняшнем дне, хотя бы как возможность и необходимость такой дороги).

Лет двенадцать назад на обсуждении книги Палиевского «Пути реализма» Вл. Гусев проницательно отметил, что «как иногда бывает у живо мыслящих людей», некоторые исходные и конечные тезисы этого автора противоречат его собственному кругу идей; мысль Вл. Гусева справедлива и по отношению к «Русским классикам». Во всяком случае, главное утверждение, что «общность» сильнее и важнее «дифференциации» имеет достаточно волевой характер и является для автора скорее исходной предпосылкой, чем следствием; оно   н е   д о к а з а н о,   то есть из достаточно разнонаправленных (и по отдельности чрезвычайно интересных) очерков о Пушкине, Гоголе, Толстом, Достоевском, Чехове и Горьком   э т о т   вывод неопровержимо не вытекает. Парадокс заключается в том, что, «резко» утверждая приоритет «общности» над «дифференциацией», Палиевский невольно выступает как «профессионал» в отрицательном значении этого почтенного понятия, как представитель «цеховой» науки, которую он, судя по предшествующим работам, явно презирает. Ибо ни один человек (если только он не цеховой ученый) никогда не имеет дело со всей общностью русской классики, а всегда делает духовный   в ы б о р   в пользу одних писателей за счет других и даже в противовес другим, основываясь именно на «дифференциации»; важным оказывается как раз то, что классики – очень разные. Оторвавшись же от литературной конкретики, понятие общности превращается в «слово», с которым нам просто нечего делать, потому что слово это – внутренне полое. Не говоря уже о том, что тезис изначально обречен на вульгаризацию: неважно,   к т о   идет по общей дороге, а важно, что он идет по   о б щ е й,   «стратегически точной» (выражение Палиевского) дороге; естественной реакцией на такой тезис будет отшатывание к «модернистам», осуждаемым Палиевским за создание изолированных индивидуальных миров. Да, опыт «Русских классиков» подтверждает мнение литературоведа Ю. Манна, что настоящее исследование «говорит не одним выводом, но всем развитием своей мысли, каждым ее новым моментом и поворотом».

«"Хаджи-Мурат" принадлежит к тем книгам, которые надо бы рецензировать, а не писать о них литературоведческие работы», – замечает Палиевский, поскольку «каждая встреча с ними читателя есть несравненно более сильное вторжение в центральные вопросы жизни, чем – увы – иной раз бывает у догоняющих друг друга современников». Но сам Палиевский все же пишет о толстовской повести не рецензию, а литературоведческую работу (анализ этой повести занимает почти всю главу о Толстом). Он именно литературовед, находящийся за пределами изучаемого объекта – литературы (постольку, поскольку литературоведение есть наука о литературе); литературный же критик находится внутри литературного процесса, поскольку критика сама есть литература.

Литературовед литературное движение изучает, критик в литературном движении участвует. Второй герой моей рецензии – Игорь Виноградов – как раз такой «участник». Он понимает себя именно как литературного критика, а вот книга его посвящена «становлению и развитию русской философской прозы» – творчеству Лермонтова, Белинского, Достоевского, Толстого, Булгакова. Чем объясняет Виноградов литературно-критическую, а не литературоведческую направленность своего анализа классических текстов, главным образом наследия Толстого и Достоевского? Критик идет по живому следу (в историческом масштабе действительно недавних) исканий Толстого и Достоевского, настаивая, что мы с нашими классиками живем в о д н у всемирно-историческую эпоху, эпоху «кризиса религиозного сознания – эпоху, начавшуюся еще во время Возрождения, но достигшую высшей точки в развертывании своего содержания, именно во второй половине XIX и в XX веке». Таким образом, в этом смысле произведения Толстого и Достоевского продолжают оставаться для нас если не «текущей», то современной литературой, а их проблемы – нашими проблемами, полное разрешение которых еще впереди.

Трудно отрицать нарастающую актуальность проблематики, связанной с религиозным и внерелигиозным сознанием, с интеллектуальным и психологическим кризисом   «э т и ч е с к о й   "н е в м е н я е м о с т и"   с т и х и й н о г о   б е з р е л и г и о з н о г о   с о з н а н и я…» (разрядка Виноградова. – А. В.). Религиозные искания Толстого, привычно трактуемые у нас как досадная слабость гениального художника и социального протестанта, являются, по мнению критика, отражением общественно-исторических процессов «не обнимаемых уже рамками одной только русской пореформенной жизни с ее национальными социально-нравственными противоречиями и проблемами, но характерных для всего мира новейшей европейской, или, говоря более обобщенно, христианской цивилизации и культуры». Кризис религиозного сознания привел к новой духовной ситуации, у ситуации «открытого сознания, покинувшего традиционные религиозные способы духовной ориентации в окружающем мире и оказавшегося поэтому перед необходимостью заново и самостоятельно, на путях "чистого разума" ответить на самые первые, самые "проклятые" нравственно-философские вопросы человеческого бытия, ранее "закрытые" истинами Откровения». Но ведь это и наша духовная ситуация. Как актуально звучат сегодня слова о том, что всемирный кризис религиозного сознания по самой природе своей не может быть ситуацией «одной лишь   у т р а т ы   прежнего религиозного миросозерцания», напротив, он создает ситуацию «выхода к каким-то   н о в ы м   системам мировоззренческих ценностей, необходимость которых человек немедленно осознавал, как только с избавлением от "суеверий" и "предрассудков" религиозной веры он обнаруживал груду развалин на месте прежнего стройного здания своих ценностно-нравственных представлений о мире». Тем, по мнению критика, и ценен опыт религиозных исканий Толстого, что он доказывает: «В пределах логического постулирования Бога никакой "разумно-достоверной" этики, опирающейся на принципы такого же строго логического выведения соответствующих следствий из принятого основания, просто не может быть». Доказательность своих тезисов очень важна для Виноградова. Он хочется именно убедить. Отсюда – обстоятельность, даже многословие его статей; отсюда – обилие повторов, возвращений,  в   е г о   системе анализа действительно необходимых. Примечательно, что критик Виноградов гораздо менее эссеистичен, чем литературовед Палиевский (это, между прочим, показывает, что отличие литературоведения от критики не в слоге).

           Не вступая в обстоятельную полемику, отмечу, что в своих исходных посылках критик несколько преувеличивает   «э к з и с т е н ц и а л ь н у ю   потребность человека именно в   б е з у с л о в н о м   смысле своей жизни»; он, в сущности, разрывает двуединую духовно-телесную природу человека, словно забывая, что «воля к жизни»   д о р а з у м н а. Потребность в безусловном, не уничтожаемом смертью смысле жизни еще не означает, что такой безусловный смысл является условием человеческого существования; можно жить и без такого смысла и, пользуясь терминологией критика, жить вполне «вменяемо»,  ведь это факт, и факт по-своему не менее поразительный, чем потребность в безусловном смысле жизни (это мое расхождения с автором имеет характер, как бы он наверное выразился, экзистенциального выбора, не опирающегося на логические аргументы).

    Концептуально-плодотворны размышления Виноградова о сентиментальности социально-психологического реализма XIX века. Этот сентиментализм, отлично совмещающийся с «трезвостью» и «объективностью» такого реализма, есть наиболее «органичная эстетика частной морально духовности, сохраняющей себя в условиях всеобщей социальной детерминированности общественного зла». Он, продолжает Виноградов, есть «выражение того   п л а ч а   о человеке, каким и был по своей идейно-эмоциональной природе так называемый критический реализм XIX века, весь представлявший собою, в сущности, непрерывную элегию, посвященную гибели человечности и человеческой свободы…» Толстой и Достоевский – именно они, по мнению критика, типологически обновили реализм прошлого столетия и заложили основу нового искусства XX века.

          Непреходящая актуальность есть свойство всякого истинно живого классического наследия, но это вовсе не значит, что оно   м о ж е т   взять на себя «функцию текущей литературы». «Классика» и «текущая литература» суть не пустые, условные ярлычки, а действительно разные явления, требующие к себе соответствующего отношения. Осуществление классикой функции текущей литературы не так уж безобидно. Мы порой навязываем классикам   н а ш и   вопросы и как бы вымогаем у них желательные нам ответы на наши же вопросы. Мы получаем то, что хотели бы услышать. И в то же время не слышим их вопросов и их ответов. К тому же взаимоотношения с современной литературой, хотя бы и уступающей классике в ценностном отношении, настолько важны, что не могут быть заменены ничем. Порой кажется, что классики уже сказали   в с е. Но нет, они сказали   н е   в с е. Вспомним известные строчки Твардовского о том, что свое слово передоверить

даже Льву Толстому

Нельзя. Не скажет – пусть себе он бог.

  

          Да и читатель вряд ли сможет удовлетвориться великой правдой Льва Толстого или Достоевского, замкнув слух для слова писателя-современника. Присвоение классикой функции текущей литературы есть симптом общественно-культурного неблагополучия. Ситуацию эту необходимо трезво исследовать, но восхищаться ею нет причины. Можно предположить, что в дальнейшем будет возрастать значение именно новинок современной литературы, то есть текущая литература будет сама осуществлять свою естественную функцию (что, собственно, и есть   н о р м а); и это будет движение вперед – к новым отношениям с классикой, которая как бы «отодвинется» от нас, а в какие конкретные формы воплотятся эти новые отношения, мы сейчас, пожалуй, знать не можем. Любое гадание на этот счет, я думаю, преждевременно.