Пример

Prev Next
.
.

Игорь Фунт

  • Главная
    Главная Страница отображения всех блогов сайта
  • Категории
    Категории Страница отображения списка категорий системы блогов сайта.
  • Теги
    Теги Отображает список тегов, которые были использованы в блоге
  • Блоггеры
    Блоггеры Список лучших блоггеров сайта.

Оттого в глазах моих просинь...

Добавлено : Дата: в разделе: мысли вслух

80 лет назад, между 23 и 25 октября 1937 года расстрелян Николай Клюев. Основоположник новокрестьянства, жертва сталинского террора.

Вообще Н.Клюев вошёл, ворвался в литературу с «торфяным», врождённо-неистовым страданием, осознанием злючего-клевучего «горя-гореваньица»; прямо-таки влетел в мир искусства на самобытнейших крыльях. Расправленных-распушённых, кстати, в бытность свою Кольцовым, Никитиным, Суриковым, Некрасовым. С глубоким, глубочайшим знанием жизни селян. Её извечного правдоискательства. (Добавлю, К. не был пахарем в дословном смысле. Семья его — по стилю всецело мещанская. Хоть и оформлена сословием «крестьянским».)

Оттого саркастически прозванного современниками старообрядцем, мистиком. Шаманом-колдуном, самозванцем-шарлатаном. Вплоть до опереточного юродивого. И неспроста.

Как великий предшественник-песенник А.Кольцов, равно меценату Ивану Цветкову и многим-многим другим принципиальным русофилам, Клюев одевался и говорил подчёркнуто и манерно: смазанные сапоги, домотканые рубахи, кафтаны; елейно-окающе-узорная речь. Тут проглядывалось скоморошье, свирельное; что-то от театра-буф с его краснобайством, переливающимся с альтов на басы.

В простецком облике читалось явное, хитро-мужицкое «себе на уме»:

«…лик широкоскул, скорбно сладок. А глаз не досмотришься — в кустистых бровях глаза с быстрым боковым о́глядом. В скобку волосы, масленисты; как у Гоголя счёсаны набок. …Нагнулся, чтобы достать что-то из-за голенища. Лоб сверкнул таким белым простором под опавшими при наклоне космами, что подумалось: ой, достанет он сейчас из-за голенища не иначе как толстенький маленький томик Иммануила Канта, каким хвастал один доктор философии…» (О.Форш).

В противовес Ольге Дмитриевне Форш представим более ранний портрет (1912), описанный Н.Гариной:

«Коренастый. Ниже среднего роста. Бесцветный. С лицом ничего не выражающим, я бы сказала, даже тупым… Длинной, назад зачёсанной прилизанной шевелюрой. Речью медленной и бесконечно переплетаемой буквой «о». …Зимой — в стареньком полушубке. Несмазанных сапогах. Летом — в несменяемом, также сильно потёртом армячке и таких же несмазанных сапогах. …Сам он весь обросший и заросший, как дремучий его Олонецкий лес».

Весьма противоречивый. Представляющий собой то перебор, то недобор; всю жизнь убивший на «совершенствование себя в области обморачивания людей» (Г.Бениславская). Отшучивавшийся на вопросы журналистов, что происходит от печени единорога, а в жилах течёт кровь самоедского князя.

Живя в конце 1920-х в центре Ленинграда, на Большой Морской, где можно было запросто встретить Заболоцкого, Чапыгина, Хармса, Прокофьева, умудрился превратить квартиру в заонежскую избу с полатями и лежанкой. По стенам поразвесил вышитые деревенские полотенца. В красный угол, само собой, — пристроил древнерусские иконы под теплющейся лампадкой.

Георгий Иванов, к примеру, вспоминает 10-е питерские годы, шутя, шаржировано. Не без точных деталей:

«— Ну, как устроились в Петербурге?

— Слава тебе, Господи, — отвечает Клюев, — не оставляет Заступница нас, грешных. Сыскал клетушку-комнатушку, много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливь. На Морской, за углом, живу…

Клетушка оказалась номером Отель де Франс, с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.

— Маракую малость по-басурманскому, — заметил он мой удивлённый взгляд. — Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей…

— Да что ж это я, — взволновался он, — дорогого гостя как принимаю. Садись, сынок, садись, голубь. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, табаку не курю, пряника медового не припас. А то, — он подмигнул, — если не торопишься, может пополудничаем вместе. Есть тут один трактирчик. Хозяин хороший человек, хоть и француз. Тут за углом. Альбертом зовут.

Я не торопился.

— Ну, вот и ладно, ну, вот и чудесно — сейчас обряжусь…

— Зачем же вам переодеваться?

— Что ты, что ты — разве можно? Собаки засмеют. Обожди минутку — я духом.

Из-за ширмы он вышел в поддёвке, смазных сапогах и малиновой рубашке:

— Ну, вот — так-то лучше!..»

В Клюеве, образах его, словесных и зримых, ощущается платоновское Беловодье, покрытое социально-этическими, вплоть до утопических, марокканскими легендами; и особого рода мировоззренческий космизм с «овцами — оладьями, ковригами — волами»:

 

Пищным отарам вожак — помело,

Отчая кровля — печное чело.

Ангел простых человеческих дел

Хлебным теленьям дал тук и предел.

 

«Двугорбый, хитрый старообрядец», — думали о нём окружающие…

Хм, старообрядцев-раскольников он действительно знавал и любил. Своих-ро́дных, олонецких-коштугинских. Да и других: в юношеских скитаниях по Соловкам; в хлыстовском «корабле» — секте Христовой; в кавказских странствиях. Где прознал он, что кроме видимого жизнеустройства России как государства существует тайная, скрытая от гордых взоров иерархия, церковь невидимая — Святая Русь… Соединяя в рассказах о бурной молодости вымысел и правду. И факты, и фантазию.

От выгорецких страдальцев принял он свет истинной веры и ярую способность к сопротивлению. От них приобрёл идею разрыва с официальной церковью — с её лампадным православием. За что, наряду с раскольниками, ими же прозванный «отпрыском Аввакумовым», поплатился правительственным гонением: «…не считаю себя православным, да и никем не считаю, ненавижу казённого бога, пещь Ваалову — Церковь, идолопоклонство «слепых», людоедство верующих».

Он даже нытика Блока пытался увлечь наивно-утопической идеей голгофского христианства — хождением по скитам и сирым проникновением в сонмы староверов.

Тут, скажем, была некая двойственность, аберрация. Опишу её в двух словах.

Во-первых, соглашусь с концепцией святости цели: заключающейся в подвижнической борьбе за соцсправедливость и нравственное совершенство. Нет вопросов.

Второе. Здесь проблемка. Настораживает выборочное использование святых текстов, легенд о Христе, мифологии Ветхого завета. Настораживает богоборческой отдалённостью от широких масс, — крайне запутывающей как читателей, так и критику отвлекающей религиозно-догматической схоластикой. Языкоблудием и  утрированным лубком, ежели выразиться по-горьковски.

В итоге всё это, в васнецовском смешении красок, от хлебных богов, «хлебных Спасов» — до урожайного Ильи-пророка, Мать-Субботы и рыболовецких ящуров-драконов — слилось в невероятную фольклорно-молитвенную мифологию. Пронизанную народно-религиозными верованиями, хозяйственным практицизмом и кустодиевским реквизитом.

Что, независимо от воли автора, привело к необъяснимому скрещиванию древнего язычества… с христианством.

Будто бы вы из старообрядческой кельи враз перемахнули в цыганский шалман, в «дым овина, в росах коноплю…». И обратно — в смирение серафической поэтики лавранов.

Чудным образом вышеописанное явилось неиспитым живым творческим родником. Жанровым родником. Давая народным песням и сказам новое прочтение, новую версификацию, стилистические тропы.

Его даже обвинили в плагиате — мол, конкретно выдаёшь фольклор за своё. Скрываешь от публики подлинный источник стихов и песен.

Что только подливало масла в огонь. И лишь усиливало авторскую гордость за собственное проникновенное знание словесности. Вплоть до стилизаторства вовсе неоправданного, впадающего в «фольклорный гиперболизм и “избяные” метафоры» (В.Базанов): «…неедуча солодяга без прихлёбки», «…лупеет зелёный глаз семафора». — Бесспорно проигрывая конкурентам-футуристам. Звуча пародией на самого себя, несмотря на «пир метафор».

 

Привелося на грехи

Раскусить белы мхи,

Призасеять репку,

Не часту, не редку.

Вырастала репа-мёд

Вплоть до тёщиных ворот…

 

Впрочем, таким же необъяснимым Клюев слыл и в жизни. В обыденности.

Безусловно, при всей приверженности пантеистическим, тютчевским взглядам на окружающий мир, было бы опрометчиво приписывать Клюеву шеллингианство, что звучало бы несомненно красиво. Но неверно.

Туманная антирелигиозность Шеллинга зримо противопоставляется утилитарно расчётливому преклонению Клюева перед избяным космосом природы и культурой Древней Руси:

 

Я не кладу земных поклонов,

Я не сплетаю рук крестом, —

Склонясь под сумрачною елью,

Горю невидимым огнём!

 

противопоставляется стальной машинерии сатанинской змеи-чугунки, угрожающей всему человечеству: «Природы последний поминок справляет лесной пономарь».

Вбивая осиновый кол апокрифической легенды в пророчества о неизбежном антихристовом конце света, Клюев-Антихрист («полонил огонь и пар шипучий»), одновременно Клюев-гуманист («Светел Месяц с Солнышком поймаю») из последних сил цепляется за старину-матушку, не замечая мощных, созревших революционных сил промышленных центров.

Привязка к тегам поэт