Пример

Prev Next
.
.

Александр Марков

  • Главная
    Главная Страница отображения всех блогов сайта
  • Категории
    Категории Страница отображения списка категорий системы блогов сайта.
  • Теги
    Теги Отображает список тегов, которые были использованы в блоге
  • Блоггеры
    Блоггеры Список лучших блоггеров сайта.

Поэтика Ходасевича и интуитивизм Болдырева

Добавлено : Дата: в разделе: Без категории

Сквозная тема «Европейской ночи» Владислава Ходасевича - провалы памяти «как бы от пролитых кислот» или «в легкой и приятной венецианской болтовне». Слово, которое пытается нащупать реальность, неспособно ее сохранить. При этом могут существовать незримые способы сохранения опыта движения, отличающиеся от бытовых способов, как возможность «воссоздавать мечтой» мир звездой славы, в отличие от мира звезд массовой культуры, или возможность быть «пронзенным» иными лучами, чем движение радиоволны.

Само по себе это устройство мечты или лучей непонятно: если в мире происходит тряска и смятение, то вроде бы, в этих возвышенных ощущениях есть только имитация покоя, воображаемое превращение волны в вектор. Но на самом деле Ходасевич имел в виду другой опыт, опыт особого переживания времени в интуитивистской философии, когда векторное движение времени и может быть только воображаемым. И тем интереснее, что концепция векторного времени как спасительного всеприсутствия, а не ностальгического времени соприкосновений, развивалась автором, о котором Ходасевич мог знать только понаслышке.

Речь идет о работе пермского философа, сподвижника Колчака Дмитрии Васильевиче Болдырева “Знание и бытие”, опубликованной посмертно в 1935 г.в Харбине. Болдырев действует просто: наравне с условной перспективой впечатлений он пытается ввести безусловную перспективу соотношений. Например, мы видим в степи горы, и произвольно уменьшаем их размер, мысленно скрадывая расстояния до них. Но если поместить дерево между мной и горами, то мы начнем видеть уже то, как горы присутствуют и объясняют себя дереву, чтобы и расстояние от дерева до нас ожило:

Они отодвинутся на более отдаленный план, если между ними и глазом появится какая-нибудь промежуточная веха, данная в иной, более сильной степени, чем они, — например, деревушка или нить телеграфных столбов.

Промежуточная веха оказывается драматическим элементом, который подойдя слишком близко к нам, и установил степень восприятия всей картины. Такая перспектива уже драматична: в ней сталкиваются отрицание и утверждение: сначала мы видим, как вещи не вполне присутствуют в своем пространстве, но после утверждается сосуществование сразу двух вещей. Болдырев и исследовал действие фантазии, которая утверждает поверх отрицания: сначала мы видим невероятность события и впечатляемся ей, но после начинаем понимать, как это событие, даже воображаемое, было устроено независимо от нашей воли.

Получается, что сначала мы встречаем воображаемое, которое всякий раз нас манит своим разнообразием. Но нам необходимо преодолеть антиномию различия состояний, в которое поневоле повергает многообразие вещей, даже если все вещи повторяются, сменяют друг друга численно, и просто хотят занять место друг друга. Болдырев предполагает, что каждая вещь присутствует просто с разной степенью интенсивности, чтобы спровоцировать наше воображение, а после удалиться в неразличимость бывающих вещей. Но чтобы соотнести вещь с Единым, чтобы получить формулу, которая не позволит нам удалиться в небытие, требуется особое усилие воли.Это усилие воли состоит в том, чтобы принять собственное положение как положение, в котором возможна как обычная, так и драматическая перспектива. Можно оказаться в ситуации, в которой вещи говорят сами за себя, позволяя их упорядочить, но это приведет к слишком быстрой растрате творческих сил. Но равно можно оказаться в драматической ситуации, когда принятие собственной позиции, в которой ты видишь не только город, но и дерево, оказывается несением особой тяготы. В политическом плане такая метафизика, выражаемая у Болдырева образом “гнезда” как ощущения себя в эпицентре принятых тобой же благородных решений, привела к историософии харбинского последователя Болдырева архимандрита Константина (Зайцева), который в трактате “Чудо русской истории” определял переход к московскому периоду русской истории как такую драматическую перспективу, потребовавшую отказа от свободы ради дисциплины в созерцании духовных возможностей. Эти возможности должны прежде всего заменить учет скоростью реакции:

О библейских легендарных империях напоминает эта грандиозная ополченская государственность, опирающаяся на молниеносно-быстрые службы: разведочную и оповестительную, связывавшие Москву с далеко выброшенными в степь передовыми постами.

Но Болдырев не мог бы ограничиться только восхищением той молнией, которая справилась с учреждением государства. По Болдыреву, можно запустить движение, которое, выражая вездеприсутствие вещи, и даст новую свободу в такой драматической ситуации. Архимандрит Константин мог бы признать подобное движение в реформах Петра, но Петра он недолюбливал, хотя и любил послепетровскую аристократию. Это движение, стремительно развернув вещь, которая и так везде есть, отовсюду видна и слышна, и хоть с чем-то ассоциируется и перекликается, освобождает нас от приблизительности. Болдырев считал всё наше познание приблизительным, потому что мы ощущаем, не до конца соприкасаясь, даже ощупывание не есть еще проникновение, но только случайное совпадение некоторых точек, которые интуитивно понимают друг друга. Настоящее проникновение возможно только вещей, которые и так уже везде, которые заявили о себе так, чтобы мы могли к ним как-то определенно отнестись. Такой вещью будет любая вещь, хотя бы потому, что она нам может что-то сказать.

Сначала Болдырев пытался объяснить то, что не все вещи сразу призывают к себе, разной интенсивностью их присутствия: производя расчеты со временем, вещи иногда забываются и недостаточно интенсивно присутствуют везде. Но потом они вдруг начинают, напрягаясь в своих делах, рассчитываться уже с пространством, и время, ускоряясь, выводит вещи на чистую воду и делает их благодетельными для нас. Они уже не медлят в суетливом мелькании своих свойств, но делают эти свои свойства родными и знакомыми для нас. Не догадываемся мы об этом только до тех пор, пока продолжаем отождествлять прикосновение с познанием. Как только это отождествление завершается, мы оказываемся пронзены лучами новой интуиции.