К размышлениям на эту тему меня подтолкнули два обстоятельства.
1) объявление Российским Центром Науки и Культуры в Праге экстраактуального конкурса эссе: «Вторая мировая война в истории семьи, общества, мира – взгляд студентов XXI века». Посвящается – «победе союзников во Второй Мировой войне». Кому интересно участие – есть еще неделя до дедлайна.
Строго между нами – я участвую, но в объективности жюри не уверен: «Представительство Россотрудничества в Чехии». Зато тема №10 пришлась мне по вкусу, остренькая, чуть с перчинкой: «Коллаборационизм и предательство в годы войны: причины, масштабы, последствия». Я начал готовится к публикации, но тут случился второй стимул...
2) первый вице-премьер на форуме в Давосе заявил «Если русский ощущает любое давление извне, он никогда не отдаст своего лидера. Никогда» (РБК, 2015) и я понял, я не отвлеченный теоретик, я вполне себе включенный эмпирик-наблюдатель. Только не осознал еще – патриот или предатель.
Вот такие два обстоятельства, с кирзовой беззастенчивостью – подтолкнули.
Решил оглядеться в теме. Быстро набрел на «материалы международного круглого стола, состоявшегося 12 ноября 2009 года в РИСИ» (РИСИ – это Российский институт стратегических исследований), тема круглого стола: «Коллаборационизм и предательство во Второй мировой войне. Власов и Власовщина» (ссылка на источник – сайт МГИМО). В документе, как говаривал Ленин, «фраза и фраза». Честно сказать, лениво было читать, восемьдесят шесть страничек, но я осилил, как гласит канцелярская мудрость, самое интересное всегда в конце бумаги. Руководитель Санкт-Петербургского центра РИСИ, доктор философских наук, А.Л. Вассоевич, заключает: «Вот тут мы и подходим к самой серьезной проблеме, связанной с современной апологетикой коллаборационизма. Это проблема экспорта «цветных» революций на постсоветском пространстве». Там есть и про финансовый кризис и про «сплотиться» (это следует из контекста): «Вот тут-то – восклицает Вассоевич – и потребуются новые лидеры масс, воспитанные на примере генерал-лейтенанта А.А. Власова в духе «конструктивного коллаборационизма» с зарубежными партнерами» (РИСИ, с.178).
Изучая типологию коллаборационизма, например, в трудах М.И.Семиряги и Б.И.Ковалева – коллаборационизма «конструктивного» я не нашел, но актуальность темы исследования считаю доказанной и архиважной. И баннер «Пятая колонна» на Новом Арбате, на торце первого резца вставной челюсти, как иллюстрация к теме.
Проблема «Военного коллаборационизма в годы войны» меня захватила чрезвычайно, особенно подробно не буду. Адресую всех заинтересовавшихся к Кириллу Михайловичу Александрову, замечательный историк, компетентный специалист, в интернете есть его труд "Армия генерала Власова 1944-1945", есть записи лекций и выступлений на радио. Есть мемуары В.К. Штрик-Штрикфельдта – «РОА между Гитлером и Сталиным» и Сергея Фрелиха: «Генерал Власов. Русские и немцы между Гитлером и Сталиным». Автобиографический роман Леонида Ржевского: «Между двух звезд», личные воспоминания Леонида Самутина: «Я был Власовцем»… литературы много. Наконец, можно поглядеть фильм «Ветер с Востока» о генерале Хольмстоне-Смысловском. Макдауэл в роли генерала входит в Лихтенштейн. Ну отчего с ним не пошел Меандров?.. Ладно.
Мне хочется подумать о самой природе нашей разбалансированной телеги жизни о двух колесах, о природе предательства в тесной связи с природой патриотизма. «Природа предательства» - это термин не откуда-то из евгеники или пропаганды. Профессор РГГУ, М.И. Семиряга, написал объемный и знаковый труд «Коллаборационизм. Природа, типология и проявления в годы Второй мировой войны», я у профессора и позаимствовал, как термин, введенный в научный оборот.
Вот. Так я, не без удивления, узнал, что в отечественной историографии отношение к бытовому коллаборационизму, «остарбайтерам» и военнопленным переменилось, теперь они реабилитированные «изменники» – жертвы войны. Потепленье в исторической науке воодушевляющее. Хотя, конечно, как говорит директор РИСИ, товарищ Решетников: «Понятия «предатель Родины» никто не отменял».
«Не отменял», потому что переосмыслены жертвы – войны, не мира, не коммунистического рая на земле. Эх, ладно, и это оставлю... У Толстого есть занимательное эссе "Патриотизм и мир", откуда следует, что писатель земли русской прочувствовал не только «скрытую теплоту патриотизма», но и другую его сторону – ускорителя реакции превращения мира в войну. Патриотизм в агрессивной среде – чудовищный катализатор. Синоним Войны. Синоним Войны!
С 1917 по начало «Отечественной» у нас накопилось, по разным подсчетам, до десятков млн. жертв мира, т.е. режима такой государственной власти, которая и в мирное время требовала огромных человеческих жертв, а сама жизнь пропиталась «концентратом страха», здравому патриотизму Карамзина и Бердяева в этом «новом мире» воздуха не оставалось. Подробности опускаю, во-первых, полагаясь на осведомленность и вменяемость читателей Нового Мира, а, во-вторых, во имя экономии жизненного пространства текста и дабы не скатываться в трюизмы. «Однако», как говорит пресс-секретарь Роснефти, напомню, что когда Штрик-Штрикфельд пишет: «железный занавес опустился над эстонцами, латышами и литовцами» (с.13), следует открывать Юлиуса Марголина и читать «Путешествие в страну ЗеКа» о подробностях уничтожения элиты этих народов в Сибири.
И у Надежды Мандельштам, и у Тамары Петкевич прекрасно описано, то состояние летаргического сна и беспрестанно изматывающей слежки, сопутствовавшее сталинскому предвоенному десятилетию, не буду об этом… Литература о терроре велика. О самом начале еще ленинского террора ее м.б. не так много, Сергей Мельгунов, с которым, позднее, в «Русском Зарубежье» сблизился Сергей Фрелих; бежавшие на Запад Созерко Мальсагов («Адские острова») и Солоневич («Россия в концлагере»), и О.В. Волков («Погружение во тьму»). О ленинско-сталинском и собственно сталинском, Большом Терроре, литературы тома и тома, «горы горя». Остающиеся не осмысленными на государственном уровне и в общественном сознании, оттого и жизненная необходимость прежняя – быть в однообразии, «не носить шляпу», не выделяться. Воспитался «новый человек», по Горькому (по Солженицыну «хомо советикус», по Зощенко – «серый человек») и «новый класс», по Джиласу (по Восленскому – «номенклатура», по Фрелиху – «сатанинский аппарат).
Знаменитые слова жены Шаламова: «Дай мне слово, что оставишь Леночку в покое, не будешь разрушать ее идеалы. Она воспитана мною лично, подчеркиваю это слово, в казенных традициях, и никакого другого пути я для нее не хочу. Мое ожидание тебя в течение 14 лет дает мне право на эту просьбу» [Арест].
Я обещался, не о феномене Власова, поэтому, воспоминания Сергея Фрелиха о нем, прошу экстраполировать. «Кто хочет понять Власова – говорит Фрелих – должен учитывать две вещи»: его «воспитание в духе «хомо советикус» и «одновременно отчаянное сопротивление против усвоения такого поведения» (Фрелих, с. 20). Предлагаю называть такой тип человека - «хомо советикус, сопротивляющийся».
Принимая во внимание и разделяя взгляды академика РАН, историка-германиста, Ю.С. Пивоварова на катастрофу 1941 года, как на крах Коммунистического режима’1 и рождение в алхимическом тигле войны Коммунистического режима’2 года с сорок второго, то можно предположить, что массовое явление коллаборационизма, а, проще говоря, предательства определяется также штрихом. Гражданская война – штрих – два. Мысль, впрочем, не нова. С патриотическим порывом белой гвардии’2 не получилось. Роман Леонида Ржевского «Между двух звезд», калейдоскоп портретов русского коллаборационизма – как раз об этом.
Вторая волна русской эмиграции, эпохи нансеновских паспортов, печатных книжечек с них размером, и лагерей «ДиПи», возможно, потому и мало изучена, что проливает свет на русский коллаборационизм в годы второй большой войны. Даже и начавшейся для нашей страны с предательства 1939-ого года – пакта Молотова-Риббентропа, школы летчиков в Липецке и раздела Польши. (И потянулись «западники» в лагеря – см. Юлиус Марголин, «Путешествие в страну ЗеКа); а потом – «крушение режима’1» и пораженческие настроения первых месяцев войны, среди пленных особенно, как это передано у Ржевского: «…тяжелое ощущение двойственности существования, какой-то расщипленности на миг заслонило все. Разгром советских армий, эти пожарища… Крушение режима? (Так, по крайней мере, казалось большинству запроволочных). Крушение освещало какие-то перспективы в будущем, радужные должно быть… но – Москва, например, сожженная, разрушенная!» Леонид Денисович был Москвич, с Пречистенки: «она не могла, не хотела в таком будущем помещаться!..» («Между двух звезд», с.94). Нам из сегодняшнего дня уже известна судьба Арбата. Я все думал, как Юрий Сергеевич догадался до теории Крушения штрих один / Рождения штрих два. Теперь я полагаю, он просто внимательный читатель умных книжек.
Ржевский говорит и о «добыче кирпича по завету Ильича», о взорванных церквях («Между двух звезд», «Двое на камне») и о пораженчестве штрих два, как резонно замечает майор Духоборов: «Мы пораженцы. Оригинального и тут ничего нет: коммунисты тоже были в свое время за поражение. В японскую войну, в первую мировую. Хотели царя – побоку. А мы хотим – их побоку. И потому – за немцев» («Между двух звезд», с.188). Сталин для майора – «бездарная диктатура сапога», «один разгром военный чего стоит! В прошлую войну, с «серой-то скотинкой», при «гнилом» режиме мы немцев на свою землю таки и не пустили. А теперь?» («Между двух звезд», с.189)
У одних патриотизм пораженчества, «позитивного разрушения», идет от разбитого сердца, у других, как у Федора Федоровича Плинка, еще и от пустого желудка: «когда стали предлагать погибающим людям записываться в добровольцы – это означало для них жизнь, а не мундир. Гороховый суп и тепло, а не «почести и знатность» («Между двух звезд», с. 370). У третьих еще, как у бывшего белогвардейца, поручика Сомова, от уязвленного, обворованного ума: «большевики украли у народа февральскую победу». Изгнанники, «изменники родины», «враги народа», «хомо советикусы, сопротивляющиеся» – судьба их трагична, об этом, опять же, не здесь. Есть у Леонида Самутина, одна трогательная сцена «у трапа на паром» – «как восторженно приветствовали меня датчане, когда я назвался советским русским». «Что мы наделали, безумцы? Во имя чего, во имя какой идеи изменили Родине, своим соотечественникам, пошли служить врагам своей страны и своего народа?», «во имя лжи, неправды, прямой и примитивной измены» («Я был власовцем», последняя страница).
Идея освободительной борьбы, не нашедшая и не имевшая надежды найти поддержку в политике Гитлера, не встретившая понимания союзников, была обречена, как сейчас видно, с самого начала, но как сетовали тогда, например, замечательный, юный чтец-декламатор с Арбата, двадцати двухлетний Володя Заботин: «нашу РОА надо бы – сразу же. И правительство… Ну, да чего уже теперь!». Правительство, имелось в виду, народное, альтернативное, в Смоленске.
Ну, да чего уже теперь... Интересна, однако, ориентировочная дата созревания самой идеи в головах германских генштабистов – создать оппозиционное Сталину национальное русское правительство. Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт, «друг и соратник А.А. Власова», не указывает точной даты, но рассуждает на эту тему, вспоминая допрос сына Сталина, Якова Джугашвили (РОА между Гитлером и Сталиным, с.30). А.Н. Осокин, специализирующийся на истории ВОВ, рассчитал (с.242), что допрос этот происходил 16 июля, то есть, буквально в день его пленения под Витебском, месяца не прошло от начала войны; до Любанского мешка еще год. Тогда же, как пишет Штрик-Штрикфельдт: «мы поняли, что Сталин и его клика боятся не оккупации страны чужими армиями, а «внутреннего врага» (РОА между Гитлером и Сталиным, с. 29).
16 июля 1941 года – вполне своевременно, значит теперь очевидно, что сие безнадежное предприятие могло иметь успех только в случае успеха «заговора 20 июля» и не в сорок четвертом, а на много раньше (Штрик-Штрикфельдт был другом и соратником графа Штауффенберга also). Для русских и немецких заговорщиков (их взаимное партнерство – интересная интрига для историков) была еще надежда, план фон Трескофа, взорвать Гитлера в самолете, в сорок третьем, но оставим это в области альтернативной истории.
Интересна другая новость – «новый патриотизм» (РОА между Гитлером и Сталиным, с. 30). Это явление не задерживает внимание мемуариста Штрик-Штрикфельдта, он лишь оговаривается со слов одного плененного советского генштабиста, что семена патриотизма «падают на благодатную почву». Другой мемуарист, вышеупомянутый Сергей Фрелих, тоже русский немец, инженер из Риги, уделяет этой почве – «особенностям советской системы» – отельное внимание, «вместо введения» посвященной Власову, книги. «Их-то – говорит Фрелих – Власов и хотел изменить». Коротко, пояснения Фрелиха охватывают период с 1917 до 1950, то есть, выходят даже за рамки жизни Власова и его движения. Он говорит о «господстве большевиков, то есть коммунистов», о «тираническом произволе», «кровавых экспериментах над русским народом», «сатанинском аппарате, имевшем целью дробление и подавление любого политического сопротивления». Называет число жертв в период с 1917 по начало войны: «40 млн.» (?), «концлагеря», «коллективизация», «голод», но главное, не без влияния А.И. Солженицина, Фрелих указывает на «марксистско-ленинское воспитание народа», воспитание «хомо советикуса» (Фрелих, с.18-21).
В таком контексте предательство Власова – сопротивление.
Однако, сопротивление, явно не учитывающее того «нового патриотизма», что пробивается сквозь дико растущий сорняк «особенностей советской системы» и который в упор не видят противники коммунистического режима. Ни Штрик-Штрикфельд (участвовавший когда-то, еще до Нансена, в комитете помощи голодающим и, видимо, не представляющий возможности «нового патриотизма»), ни Фрелих, ни Власов, ни его соратники по Дабендорфу, ни Леонид Самутин (до последнего). Как вспоминает в своем романе Леонид Ржевский: «Патриотизм само возрождается» (с. 205). «Новички-пленные рассказывали новости: об отмене комиссаров и политруков, о введении старых, как до революции, названий: офицер, солдат, гвардия, об американских машинах, танках, консервах» (с. 207-208). «Семен говорит: прогонят немца и тогда выйдет народу от власти облегчение. Вроде как при непе. Будто на нашей стороне уж и церкви пооткрывали. Вздохнуть дадут» (с. 218). Вздохнуть не дали.
Итак. «Новый патриотизм». Что это?
Его неверно видеть в комсомольцах, пламенных, «политустойчивых». Он в круглых затылках «арбатских» мальчишек, 22-ого, 23-ого, 24-ого годов рождения и далее. Таких, как: Булат Окуджава, Станислав Ростоцкий, Виктор Астафьев… «комсомольство» в них наносное, по словам Станислава Иосифовича: «всем известна эта цифра, что из мальчиков 1922 года рождения осталось в живых после войны три процента». Как вспоминает лейтенант-минометчик Игорь Николаев (д/ф А.Зайцева, «Моя Великая Война»): «время было военизированное, но что такое война никто не знал».
«Новый патриотизм» – не из предвоенной романтики «эй, комроты, даешь пулеметы, даешь батарею, чтоб жить веселее». Из «своего двора», из чувства «надо», из Черной Ямы, как по Астафьеву: «Душу Алеши наполнило то, что поселяется в казарме и тюрьме – вялое соглашательство со всем происходящим». Как вспоминает Игорь Николаев: «меня больше всего поражала инертность». Из Нагибинского дневника: «Все движется между двух полюсов: расхлябанностью и ужасным, невероятным трудом»… здесь Нагибин делает восхитительное уточнение, прекрасно иллюстрирующее ту химическую реакцию перерождения, которая в последствии разделила два коммунистических режима, он говорит: «… и ужасным, невероятным трудом, никому другому, кроме русского человека, непосильным». Вот она, толстовская «скрытая теплота патриотизма», так и слышишь голосок Наташи Ростовой: «что мы, немцы какие что ли!».
Станислав Ростоцкий: «когда меня взяли, наконец, в армию, меня отправили, как и многих других, в такие странные места, с такими странными названиями: Сурок и Суслонгер. Это Марийская АССР. «…» Тайга самая настоящая. И там были организованы в это время запасные стрелковые бригады, которые готовили людей к фронту. Это были такие поставщики новых кадров на фронт. Жизнь в этих лагерях была ужасающей. Я вот когда вспоминаю войну, так мне, несмотря на все остальное, фронт кажется просто домом – не домом отдыха, естественно – но замечательным местом. А эти места мне кажутся ужасными. В землянке, где должно было жить сто человек – жило триста «…» мороз был до 22 градусов. Количество вшей я не могу перечислить. Есть не давали вообще ничего… Когда нас вывели перед светлые очи начальства, вышел человек в шикарной шинели, в кожаных перчатках, в прекрасной каракулевой шапке и стал крыть нас последними словами, что мы солдаты… тра-та-та, тра-та-та… а самое смешное, что у нас, у меня в том числе, было такое чувство радости, вот нас ругают, а я рад, потому что я вижу, есть власть, есть кто-то, кто это организовывает, кто, в общем, не даст тому, чтобы, в общем, всю Россию поставить на колени. Следующим испытанием была еда, с маленьким кусочком тухлого мяса».
«Есть власть» здесь не стоит прочитывать как Сталин и Партия, это скорее тот Ангел-хранитель (из «Воспоминаний о войне» Николая Никулина), «принявший образ пожилого полковника, приказавшего высадить всех из баржи и построить на берегу» [у Малой Невки – Д.К.]. «…Внимательно оглядел всех красными от бессонницы глазами и приказал нескольким выйти из строя. В их числе был и я. «Шагом марш по домам! – сказал полковник. – И без вас, сопливых, ТАМ тошно!» Оказывается, он пытался что-то исправить, сделать как следует, предотвратить бессмысленную гибель желторотых юнцов. Он нашел для этого силы и время! Но все это я понял позднее. «…» Баржа, между тем, проследовала по Неве и далее. На Волхове ее, по слухам, разбомбили и утопили мессершмидты. Ополченцы сидели в трюмах, люки которых предусмотрительное начальство приказало запереть – чтобы чего доброго не разбежались, голубчики!».
Впрочем, я давал выше слово товарищу Решетникову, можно еще и Гоблина озвучить. Называется «Гоблин об Астафьеве и СоЛЖЕницыне», на YouTube, почти 220 000 просмотров: «эмоциональная сторона того, что жить в землянках плохо – отражена не плохо, а остальное все как-то мимо поехал». (Если станет интересен Солженицынский вопрос, Самутин написал по этому поводу «Не сотвори кумира»).
На благодатную почву падали семена «нового патриотизма» и вялое соглашательство, инертность, почуяв крепкую начальственную руку, оправившуюся от первых ударов войны, и «запах всплывших по весне трупов», «встало и пошло», осознав себя народом, страной, «встающей с колен» (это я цитирую без тени иронии). «Встающей» буквально. «Встающей» в рост. Со своей историей и культурой, а не кратким курсом ВКПб и, уж конечно, не унтерменшем: «Новое в настроении обывателей, что становилось все ощутительнее «…» враждебность к немцам, которых так недавно, всего семь-восемь месяцев назад встречали кое-где хлебом-солью» ("Между двух звезд", с.186). Ушла неопределенность, расхлябанность.
«И долг борьбы – за словом – власть
Внушала карой строгой.
И воин, потерявший часть,
Искал ее с тревого…»
(знаменитые «одиночки войны» из дневника Нагибина, стихи – Твардовского).
«И ты была в огне жива,
В войне права, Россия.
И силу вдруг нашла Москва
Ответить страшной силе».
(«Россия»! – до сего перерождения «Россия воевала под псевдонимом»).
Далее, можно напитать себя «лейтенантской прозой» (Некрасов, Астафьев, Василь Быков). Можно переварить исторический анализ фактов и сведений «из первых рук» (Некрич «22 июня 1941»; Лопуховский «1941. Вяземская катастрофа»; Гаврилов «Долина смерти»). Можно поднять, (но осторожно), сборник воспоминаний «Трагедия Мясного бора» - воспоминание рядового Калабина («И муки всех святых...»). Как-то сложится событийная канва, сюжет, сценарий, военная драма в масштабе.
Как говорит Ржевский: «Все – масштабы. Забота о людях – тоже в масштабах. Мимо отдельного человека» ("Между двух звезд", с.148); а судьба отдельного человека и стала, надо полагать, судьбой страны, слилась с ней, как Филиппок у Авербаха, в «Объяснении в любви» - «я хочу быть собой, только намного лучше». У отдельного человека – получилось, у страны в целом – очевидно, нет.
Так, Калабин, рядовой шофер 2-ой ударной, стоит перед картиной Боттичелли «Святой Доминик», потому что сестра, вытащившая его из Адова котла, сказала когда-то, что он, рядовой, прямо вылитый Святой Доминик – «Для меня, далекого от искусства человека, эта картина — как память».
«Я многое забыл,
Но помню до сих пор
Нелепый замысел стратегии бездарной
И гибель армии 2-й ударной...»
26 февраля сорок второго, при авианалете на деревню Дубовик – почти Валерик - у речки Тосны, погиб корреспондент полевой газеты «отвага» Всеволод Багрицкий, поэт-участник Арбузовской театральной студии и его «письмо маме в лагерь», показанное в спектакле Павшие и живые (1965 год, Режиссер Петр Фоменко): «Мама, очень хочется победить немцев и еще комитет искусств, чтобы никакой чиновник не мешал нам работать».
Со сцены театра было открыто сказано – войну выиграли вопреки!
В той же газете, и в той же второй, печально знаменитой, ударной армии служил и всем известный по Маобитским тетрадям, погибший в плену, советско-татарский поэт Муса Джалиль.
Павел Коган, погибший в сентябре сорок второго, на Сопке Сахарная Голова: «Надоело говорить и спорить, / И любить усталые глаза, / Во флибустьерском дальнем синем море / Бригантина поднимает паруса».
Михаил Кульчицкий, погибший в сорок третьем, в феврале, в бою под селом Трембачово: «Война - совсем не фейерверк, а просто - трудная работа, когда, черна от пота, вверх ползет по пахоте пехота».
На этом фоне сопротивление Власова – предательство.
А 5 апреля 1945, в немецкой деревне к юго-востоку от Данцига - будет арестован Лев Копелев (См. "Хранить вечно"), майор, германист и переводчик. "Переводчики спасали людей" (Ржевский, "Между двух звезд", с.388). В 1980, перед эмиграцией в Германию (и лишением советского гражданства), он будет петь с друзьями на оставляемой квартире когановскую Бригантину.
«Откуда же сейчас, в шестидесятые годы, опять возник миф, что победили только благодаря Сталину, под знаменем Сталина? У меня на этот счет нет сомнений. Те, кто победили, либо полегли на поле боя, либо спились, подавленные послевоенными тяготами. Ведь не только война, но и восстановление страны прошло за их счет. Те же из них, кто еще жив, молчат, сломленные. Остались у власти и сохранили силы другие – те, кто загонял людей в лагеря, те, кто гнал в бессмысленные кровавые атаки на войне. Они действовали именем Сталина, они и сейчас кричат об этом. Не было на передовой «За Сталина!» «…» Все это накипь!» (Никулин, Глава «Погостье», с. 33).
Здесь можно дать справку, как сводку «Инфорбюро»: В 1967 году у Кремлевской стены Леонид Ильич Брежнев из рук героя-летчика Маресьева принял и зажег вечный огонь.
Ну как тут не дать и еще один эпизод из жизни, Д-р А.И. Кауфман, «воспоминания лагерного врача»: «жила себе молодая женщина мирно, тихо, с двумя детьми и матерью. Мужа забрали на войну. Бедно живут, трудятся. Пошла мать-старушка зачем-то в город. Надела бушлат. На улице валяются разноцветные бумажки. Подобрала старушка штук 5-6 – бумаги-то ни за какие деньги не достанешь. Положила бумажки в карман бушлата. Не читала их – неграмотная. Вернулась домой, повесила на гвоздь бушлат, а про бумажки и забыла. Дочери куда-то надо было пойти, надела бушлат, тот самый, единственный на всю семью, другого не было. На улице обыск, всех прохожих задерживают – ищут «летучки». «Летучки» эти сбрасывали немцы, призывавшие русское население к содействию… Советская власть запретила поднимать эти летучки, немецкие, антисоветские. Что это? Женщина понятия не имеет. С ней долго не разговаривают – 58-ая статья, пункт 10, семь лет ИТЛ» (с. 63).
Да, ничего не добилось антисоветское сопротивление в годы войны, кроме этого горя одной «летучки», а в 1943 в Воркуте, «не выдержав непосильной работы в угольной шахте» умер от дистрофии Борис, брат Георгия Жженова, никакого отношения к сопротивлению не имевший… но это я так, сноска на полях. (См. Д/ф. Сергея Мирошниченко, "Русский крест", часть 3, беседа Жженова с Астафьевым) [Ссылка].
Сопротивление в годы войны имело откровенно довоенные корни, Павел Истомин со товарищи, например, в тридцатые годы (В.И. Алексеев «Невидимая Россия»), конечно, детское баловство, но реальная угроза жизни, арест, лагеря, «смерть Алеши Желтухина», статья 58, пункт 10 и 11, скромно, на 5 лет (Алексеев, с.196) – «Измена родине» – «За весь девятнадцатый век в России казнили меньше тысячи человек, а кричали о кровавом царском режиме!» (Алексеев, с. 325); «в духовной области расовая теория мало чем отличается от материализма коммунистов. Массовое истребление евреев ничем не лучше раскулачивания» (Алексеев, с.252) Иными словами, автор говорит, что Геноцид ничем не лучше Стратоцида (истребления по принадлежности к классу дворян или крестьян).
«Вот что мне важно понять – спрашивает молодой обозреватель Новой – 1945-й. У Бродского, помните: «Кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою»? И вновь взялись строить социализм. Вождю народов вернувшиеся с той войны простили все?» (НГ, № 47 от 30.04.2014).
Леонид Ржевский, эмигрант второй волны, объяснял это из-за океана «пилатовым грехом», социальной трусостью. Спустя годы Сергей Довлатов, другой «русский американец» это определение несколько подправит (что называется, не сговариваясь), он скажет – социальная абулия, безволие. Потому что, мне во всяком случае так видится, поколения Довлатова, поколение Бродской уже ценит не военизированную храбрость героя («hērōs» (ἥρως) с греческого языка переводится как «покойник»), но волю к нормальной, человеческой жизни.
И для Астафьева абулия не мыслима, его ответ: «Никто не думал ничего прощать. Просто уж так в оборот жизнь взяла в 46-47-ом годах, они особенно тяжелыми были, два первых, послевоенных года, вплоть до отмены карточек…» (НГ, № 47 от 30.04.2014).
В 1946 году, когда дрогнул эшафот Бутырской тюрьмы и затянулись петли на шеях власовских штабистов, Булат Окуджава пишет свою первую песню: «Неистов и упрям, гори огонь, гори»… а в шестидесятом году, «в самом начале года», он вышел на сцену Московского Дома Кино, «был субботний вечер отдыха, пришли люди отдыхать, показывали перед этим фильм «Осторожно: пошлость», потом объявили Поэта. Он начал петь и его освистали, какой-то фигляр из зала выкрикнул – «Пошлость» – и какие-то клакеры ему аплодировали. Окуджава тогда исполнял «Вы слышите, грохочут сапоги / и птицы ошалелые летят – запись конца шестидесятых, Окуджава уже узнаваем, а Война уже поэтизирована, поэтому здесь взрыв аплодисментов – И женщины глядят из под руки / В затылки наши круглые глядят «…» А где же наше мужество, солдат, / Когда мы возвращаемся назад? / Его наверно женщины крадут / И как птенца за пазуху кладут» [ссылка - с 15-ой минуты]…
Наступил 1948-ой, дело врачей, безродные космополиты, Михоэлс…
«Конец сороковых годов –
Сорок восьмой, сорок девятый –
Был весь какой-то смутный, смятый.
Его я вспомнить не готов». (стихи Б. Слуцкого)
Но Окуджава уже написал свою первую песню.
И уже родилось поколение Бродского, другое название – «Дети Двадцатого Съезда».
Третья часть его Нобелевской речи, там, где он проводит линию от Аушвица к сталинскому архипелагу: «Как можно сочинять музыку после Аушвица – вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря. «…» «А как после Аушвица можно есть ланч?» - заметил на это как-то американский поэт Марк Стренд. Поколение, к которому принадлежу я – говорит Иосиф Бродский – оказалось способным сочинить эту музыку».
И наше счастье, что они оказались способными сочинить эту музыку.
Способными говорить правду, как сказал о «Феномене Современника, конца 50-х и 60-х» Игорь Кваша: «Мы считали, что советский театр живет фальшиво, идут фальшивые пьесы, и хотели говорить правду…» Вспоминается Шукшин в роли Прокудина («по кличке Горе») – «Как жить? Честно жить!». И.Кваша: «хотели говорить правду – выразить чаяния своей генерации. И во многом нам это удалось – мы что-то сдвинули…» Вспоминается Андрей Миронов на сцене Останкино: «Как жить? Честно жить!».
А за их музыкальной фактурой, поколением Бродского, – лица поколения Астафьева, опаленного войной...
И сомнением - Михаил Александрович Нарица, прошедший Ухто-Печорский лагерь, автор «Неспетой песни», второй экземпляр которой с сопроводительным письмом был им отправлен Хрущеву, так описывает это состояние: «Все не хотят воевать - думал Волжин - и, тем не менее, нас гонят, как скот на убой. Причем эту скотинку и выкормили и вырастили не те, кто ею распоряжается. И мне надо лезть на немецкую колючую проволоку, под пули и мины, с криком "За Сталина, ура!" А именно этому негодяю я хотел бы всадить штык в брюхо...» ("Неспетая песня", с.127)
Окуджавское – «Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал».
Левитанское – «Ну что с того, что я там был».
Поколение Бродского видело эти лица, ощущало романтизм и пламя вечного огня, естественный и искренний, а не из газовой горелки у стены.
У последующего поколения, рождавшегося в конце пятидесятых, условно назову его акунинским (просто на ум пришлось, хотя, с другой стороны, какое поколение, такие и герои) – были хотя бы приключенческие романы и конфеты «Стратосфера».
И я задумался, а что было у моего поколения? Последнего поколения, рожденного в СССР? Буду груб и пристрастен, говорю о себе (кто не согласен – поправьте):
Мы не читали приключенческих романов, мы смотрели в ящик (TV или PC);
И не чем, и не кому было оттащить нас за уши от пропаганды.
Мы вошли в потребительский рынок, оставаясь в советской школе и шкуре.
Как написал один Автомедон в Газете Коммерсант: «Прилетая из Калифорнии в Москву, я будто пересаживаюсь из Toyota Prius в Porsche Cayenne»
Нас воспитала «звериная серьезность на лицах» учителей (это выражение С. Волкова) и видели мы только «неулыбчивые лица образованцев» (это я от Ефима Рачевского услышал); и школа, лично мне, сильно мешала учиться. И некоторые стали, как дьякон Шульженок - «жесткими апологетами», то есть способными жестко оправдывать все, что не вписывается в привычные жесткие рамки. Тут хорошо о нем - Россия во мгле.
Черная яма – вот что такое для меня моя средняя с углубленным изучением предметов области знания «Искусство», потому что «душу Алеши наполнило то, что поселяется в казарме или в тюрьме – вялое соглашательство со всем происходящим». И не кормили, и матерились, и били.
Да, я знаю, что есть прекрасные учителя, но на меня их не хватило.
И это тяжелое понимание, что учителя есть, но на тебя их не хватило.
Мы не видели астафьевской «голливудской» харизмы. Весь Голливуд готов лечь под нож пластического хирурга, чтобы получить такую фактуру. Астафьеву эту пластику сделала сама Война - лучший пластический хирург.
Мы не слышали от Натана Давидовича Тамарченко, что «школа – не казарма; дети – не машина» (См. Интервью о программе литературного образования). Мы не слышали выступления Сергея Владимировича Волкова на мастер-классе «Директор школы – 2013» и его вопроса: «куда мы отнесем школу: к тюрьме и армии или к библиотеке и музею». Мы даже не знаем кто это такие. Зато прекрасно в курсе, что директора понимают: «между казармой и тюрьмой».
Я очень люблю профессора Зубова, прекрасный, чудом, должно быть, сохранившийся экземпляр педагога и учителя в высшем смысле слова, и мне известно его отношение к той страшной странице нашей истории: «Для меня, сына и внука русских офицеров нет большего позора, чем измена Власова и поступок Краснова», и дело даже не в самой оценке или в последующем ее пересмотре, а в том, что профессор Зубов и его оппонент по данному вопросу профессор Аверинцев, это чудом сохранившееся, живое слово, как сказала о последнем его ученица, Ольга Седакова: «Когда с середины 60-х, Аверинцев заговорил публично, мы услышали слово, какого не должно было звучать на наших пространствах: все подобие ему, казалось, было истреблено на поколение, а то и на два прежде. Все в этом слове было вопреки вероятному: и прежде всего его доверие и почтение к слушателю, доверие и почтение к предмету мысли» (Полемика Зубова - Аверинцева, см. «Журнальный зал» - Зубов, Пути России и Аверинцев, По поводу статьи А. Зубова «Пути России»).
Где-то в священных текстах говорится, что детей наказываются за вину отцов до третьего и четвертого рода. Думаю, на последнем, четвертом, моем поколении это наказание особенно скажется. А что будет дальше, открытый вопрос.
Но, думаю, будет патриотизм или мир. Сегодня мы скатились к патриотизму, что стыдно, стыдно и за русское оружие, и за русского солдата.
Сумеем ли прийти к миру? Я полагаю, путь к миру (и к патриотизму Карамзина, Бердяева, к патриотизму Астафьева и Бродского, к своему личному, индивидуальному, неповторимому и единственно нормальному) для России лежит через Покаяние и очищение себя от советской номенклатуры и ментальности.
Правда, Дмитрий Сухарев предлагает за такие рассуждения: «розгами, да по голой заднице»... ну что же, может быть, доживем и до показательной порки, как в Иране, в целях поднятия духа патриотизма и закрепления скреп.
Прочитал вот, у Пятигорского в «Философии одного переулка»: «Дети играли в аресты и допросы врагов народа, включая расстрелы и пытки", "Взрослые, кончив работу, шли в клуб, на лекцию: "Религия - пережиток темного прошлого"»... Аудиокнига тоже хороша, Федор Степанов читает.
Прочитал, прослушал, теперь гляжу и думаю - как это все вместить в пять-шесть страниц четырнадцатым кеглем и зафутболить на конкурс?