21 марта 1889 года родился русский советский эстрадный артист, киноактёр, композитор, поэт и певец, кумир эстрады первой половины XX века А. Вертинский.

Великая Октябрьская социалистическая революция, которую Вертинский полностью приветствовал, застала его на собственном бенефисе в Москве, что на мировую историю, конечно, никак не повлияло.

Буквально через месяц он даст последние концерты и уедет с гастролями на юг: родной Киев, Екатеринослав, Одесса, Крым, — возможно, как миллионы растерянных и напуганных эмигрантов предчувствуя долгую разлуку с родиной. (Окончательно покинув Россию в 1920-м.)

«…Что меня толкнуло на это?.. — писал он. — Я ненавидел советскую власть? О нет! Советская власть мне ничего дурного не сделала. Я был приверженцем какого-нибудь иного строя? Тоже нет. Убеждений у меня никаких в то время не было. Но что же тогда случилось? (…) Может быть, страсть к приключениям, к путешествиям, к новому, ещё неизведанному…»

у меня не было дедушки
который сказал бы мне
научись ремеслу

пружина подбрасывает меня
просыпайся
но пружина тонка
на тумбочке
должна быть тетрадь и ручка
взрослые дети спят

Средь многого прочего думала о том, что, хотя мотаться по иным – так называемым «чужим», тебе к проживанию не назначенным – городам и странам – несомненная суета и саморастрачивание (а самособирание всё-таки на [обжитом] месте и в тишине, когда от внутреннего ничто не отвлекает; а самособирание – практика себя с более высоким, по моему чувству, статусом), - более всего не хватает – нет, даже не этих самых иных мест, но дальних-дальних дорог, больших – до самоценности – промежутков, в которых так хорошо и протяжно существуется, как даже за собственным письменным столом не всегда (на котором всегда какая-то работа, то есть нечто дисциплинирующее и вводящее в рамки).

Я сторож собственному аду,

Рассыльный призрачных миров,

Я взял у вечности в награду

Дорогу, как вязанку дров...

С. Пахомов

«Я сторож собственному аду...» Этими словами мне хочется начать предисловие к сборнику стихотворений Пахомова Сергея.

Попадание в чужой город, тем более в чужую страну – опыт (категорически необходимый для полноты человечности) своей неуместности и безместности; выдранности корней, их уязвимости; выбитости из (оберегающих) ниш, негодности освоенных моделей поведения. Опыт неминуемо поверхностного соприкосновения с жизнью, которой ты не прочитываешь в глубину даже на сотую часть. Маленькая (или не очень маленькая) катастрофа, - растящая, творящая, - но катастрофа. Этот опыт отнимает человека у самого себя, заставляет его, вынуждает выработать новую версию себя: неважно даже, насколько качественно выстроенную, лишь бы работала в предлагающихся обстоятельствах. Искусство быть чужим – о, великое искусство.

Сидение в своём – опыт укоренённости и глубины, той тишины, в которой отчётливее всего слышны голоса вещей. И это – тоже растящий и творящий опыт. Только без катастроф. Искусство быть своим – искусство не менее великое.

Этот второй род опыта так мне нравится, что я склонна в нём упорствовать.

В недавних разговорах набрела я на мысль, которую, очистивши от налипшего на неё сора индивидуальных и биографических подробностей, хочу вытащить и сюда, чтобы была обозримой. Она - о формирующей жизнь любви к «чужому», - впрочем, то, что любишь, уже не чужое, - скажем: к иному, к тому, что не дано биографически, не предписано обстоятельствами, происхождением, «кровью», - всем тем, о чём Мераб Константинович говорил, что рождение - случайность. (Да ведь и «любовь – случайность», вторила-противоречила ему за много десятилетий до того юная Марина Цветаева, - и была совершенно права.) О любви, например, к иным городам, культурам, языкам, странам, - ко всему, словом, тому, что беззаконно в кругу расчисленном собственных твоих обязательств и связей. И тот эрос, что соединяет нас при этом с людьми иного пола – лишь одна из множества разновидностей всесоединяющего Эроса, - и, право, далеко не самая большая и не самая главная. Разве что, чаще всего, из самых внятных.