Пример

Prev Next
.
.

Марианна Ионова о публикациях «Нового мира» 2017, № 1: о повести Игоря Малышева «Номах» (о Несторе Махно, о статьях Татьяны Касаткиной и Андрея Ранчина, которые с разных позиций защищают целесообразность школьного литературного «канона».

Нестор Махно. 1919 год

В первом номере за 2017 год опубликована (журнальный вариант) повесть Игоря Малышева «Номах». Прозрачная анаграмма фамилии Махно попустила автору необходимую анархическую вольницу в обращении с главным героем, сподвижники которого, впрочем, выведены под настоящими именами, также невредима и событийная канва. Повесть оставляет двоякое впечатление – поскольку… двоится. Уже после первой главы-эпизода читатель оказывается перед выбором, собственно, из двух текстов, упакованных в формально единое художественное целое. Он может читать дальше повесть ненамеренно вторичную (что, скорее всего, совпадает с авторской интенцией), однако написанную уверенной рукой, уверенной прежде всего в водящем ею знании того, какой должна быть высокая беллетристика о Гражданской войне. Тогда вторичность, если не анахронистичность, будет шлаком, а ценным металлом – определенного рода мастерство, и незаурядное, заключающееся в умелом применении к читателю (опять же определенного рода читателю, ждущему от искусства вот именно такого эффекта) шоковой терапии по средствам так называемых «сильных» сцен.

…И он может сделать выбор в пользу повести намеренно вторичной. Принять ее вторичность, и не как издержку, но как принцип существования, не отбрасывая смущенно яркий «контекстуальный» шлейф: от «Конармии» и «Донских рассказов» (тем более что повесть Малышева состоит из новелл-эпизодов) до – в фантастических снах Номаха-Махно о счастливом будущем крестьянской страны, почти пародийных, однако все же не лубочно-утопических, а утопически-лубочных, – Платонова и довженковской «Земли». Созданная сегодня проза пробегает по клавишам советской подачи Гражданской войны: чего стоят, например, – после уже примелькавшейся идеализации – изображение белых офицеров как утонченно-просвещенных мерзавцев, последний раз памятное по фильму «Гори, гори моя звезда». И выбор протагонистом «батьки», объявленного большевиками вне закона, вынужденного эмигрировать, здесь непринципиален – им вполне мог бы быть, допустим, «Чапай». Юбилей революций вступил в свои права, и ему милы все жанры, кроме скучного: и, хотелось бы надеяться, попытка подвести итоги, и (почему бы нет?) оммаж.

Татьяна Касаткина

Две статьи, «О субъект-субъектном методе чтения» Татьяны Касаткиной и «Есть ценностей незыблемая скáла» Андрея Ранчина, опубликованные в разделе «Полемика», с разных позиций защищают целесообразность школьного литературного «канона», поставленного под вопрос недавним выпадом Людмилы Вербицкой против обязательного изучения на уроках литературы некоторых классических текстов этой самой литературы.

…Кажется, что Татьяна Касаткина очень скоро сходит со «школьной» тропы, принимаясь объяснять отличие в методологиях естественных наук и гуманитарных, сущность субъект-субъектного способа отношения к миру, предполагающего, что, направляя свой, научный, нет ли, интерес на кого- и что-либо, мы принимаем этого кого- и что-либо как равнодостойное нам бытие, обладающее безусловными, то есть независимыми от нашей оценки смыслом и правдой. На самом деле ученичество постоянно тут, рядом; от темы научения подростков читать тексты высшего уровня, произведения словесного искусства, т. е. литературу, статья не отклоняется, а лишь движется параллельной стезей. Разговор чуть в сторону, теоретический, но не абстрактный, позволяет напомнить сосланную на антресоли истину: тексты создаются не только для того, чтобы их интерпретировали, но и для того, чтобы их понимали. И тогда вопрос «Что хотел сказать автор?» едва ли достоин насмешки. И тут нет большой разницы между автором произведения и любым человеком, встреча с которым нам выпала: он достоин быть, во-первых, увиденным (именно этот, конкретный и единственный в своем роде, вместо нашей на него проекции), во-вторых, не понятым (поскольку никто не обязан быть понятным для нас), в-третьих, понятым уже через наше преодолевающее усилие, ощущаемое нами как необходимое нам. Еще одно ныне неочевидное: встреча, в которой мы участвуем не опосредованно собственными проекциями, меняет и то/того, с чем/кем мы встречаемся, и нас. Этим-то она и рискованна. Как рискованно все, что всерьез.

Статья Касаткиной трактует и об уроках литературы, конечно, и все же больше, чем об уроках литературы. Применительно к рутине учебного процесса все в ней сказанное может рассматриваться как чистая теория и только (справедливо, что прочитать текст по-настоящему можно лишь многократным перечитыванием, но, на минуточку, это ученик 9 «Б» средней образовательной школы будет многократно перечитывать?..), как бесценное средство проветрить сознание и обновить мотивацию преподавателя.

Андрей Ранчин

Статья Андрея Ранчина, напротив, прицельна, полемична; она не о том, как читать, а о том, зачем читать и учить этому. Название говорит само за себя. Если современность (цитируя, как неоднократно делает Ранчин, Гаспарова) – это то, чего не проходят в школе, тогда классика – это именно то, что изучают в школе. Само понятие классики зарекомендовало себя как бессрочное и неотменяемое; стоит где-нибудь чему-нибудь возникнуть, вскоре у него является своя классика, сколько ни провозглашай конец иерархий. Система памяти и система образцов, которые классика в себе объединяет, – живые и по отношению к человеческой воле почти автономные. Либо вообще не рассказывать взрослеющему человеку о том, что было до него, либо знакомить с эссенцией культуры, мировой или национальной, вводя его в культуру и таким образом в общество, в так называемую вторую реальность, внутри которой ему и предстоит жить. Однако классику мало знать, ею надо уметь пользоваться. Многозначность, многомерность не обязательно вкладываются самим автором при создании, чаще это опыт долгой жизни текста, проходящего сквозь эпохи, революции и реакции, перед линзами разных толкователей. Опыт, который как любой богатый опыт, многое может поведать о жизни вообще. Другое дело, что сверху, накипью – устарелость и «неактуальность», дурацкие имена, непостижимые чины, окаменелая лексика, но снимается накипь только… да, многократным перечитыванием. Утопия, утопия и утопия.