Пример

Prev Next
.
.

Марианна Ионова о публикациях «Нового мира», 2018, № 2: фрагменты романа Владимира Данихнова «Тварь размером с колесо обозрения», рассказ Максима Гуреева «Сестра» и «повесть о летающем человеке» Владимира Березина «В меру упитанный» - о Малыше и Карлсоне.

 Владимир Данихнов

Среди лучшего, что нам представляет февральский номер, – фрагменты романа Владимира Данихнова «Тварь размером с колесо обозрения». Когда сам автор, не удовлетворяясь деловым «роман», уточняет жанр произведения, это уже начало разговора с читателем, не что-то внешнее тексту, но его первая фраза. Определив свою вещь как документальный хоррор, то есть сведя царящий последние годы в интеллектуально продвинутых массах тренд на подлинность материала с самым бессменно-нетрендовым, низовым, Владимир Данихнов, предположу, дает знать и поклонникам упомянутого тренда, и читателям своей «Колыбельной» и «Девочки и мертвецов» о том, что это прежний он. А кроме того подсказывает все дальнейшее не воспринимать как «историю болезни», каминг-аут о борьбе с раком (каких сейчас много в печатном пространстве), но отстранить – и читать художественное повествование, которое всегда и прежде всего говорит не то, что говорят составляющие его буквы.

Выбор «жанра», впуская тяжеловатую, подчерненную самоиронию туда, где для нашей культуры привычнее патетика, отсылает и к прямому значению слова «хоррор». Пресловутая тварь – детский кошмар героя, порождение его восприимчивой психики, нечто иррациональное и несущее неясную же угрозу и именно потому ужасающее. Тварь – это, конечно же, смерть, а за психотическим страхом, который вроде бы не к лицу взрослому человеку, за образом (документальность – так сказать, для отвода глаз) патологии легко угадывается естественный страх смерти. Журнальный фрагмент заканчивается, нет, обрывается известием о рецидиве – после, казалось бы, успешного лечения, и это ошарашивает и героя, и читателя, который не сразу вспоминает: все только что прочитанное лишь фрагмент завершенной вещи, стало быть, написано после; и тем не менее читатель оставляется как бы с пустыми руками, ни с чем, но в действительности с тем же, с чем и герой. С собственной смертностью. Не важно, насколько далека перспектива. Узнав о своем диагнозе, молодой, полный сил мужчина, счастливый муж и отец, учится быть пациентом, дословно – тем, кто терпит, претерпевает. Его история не о раке, а о том, что каждый, everyman, однажды открывает жизнь как претерпевание. (Можно произносить данное слово со скорбной миной, однако то, что стоит за ним, шире того, что ее требует.) Это ли открытие или что-то другое избавит данихновского героя от страха перед тварью, и избавит ли, мы прочтем уже в полной версии романа. Но рассказанная нам история – не только о том, с чем человеком встречается в одиночку, она и о том, что касается двоих, ставших одним; и если первое, как чреватое мировоззренческим апокалипсисом и сопряженной с ним болью, всегда пользовалось вниманием русской литературы, то до второго, вместилища надежды, она снисходит неохотно. Герой не в меньшей мере тот, кто претерпевает, чем тот, кто любит и любим. Взаимная супружеская любовь показывает себя силой, многократно превосходящей силы душевного распада; и в конечном счете лишь она не позволяет герою умереть при жизни.

Стиль «документального хоррора» подчеркнуто «жизненно»-безыскусен, между автором и читателем нет дистанции; излишне уточнять, что эта простота – высказывание, она нагружена, у нее своя задача в структуре данихновского романа. Рассказ Максима Гуреева «Сестра» – пример литературы совершенно иного типа, как бы более «литературной», укорененной в традиции. Здесь и Платонов, и проза Серебряного века, но при чрезвычайно изящной форме то, что автор преподносит в качестве послания, основной мысли, выговорено им напрямик. И это, как и «документальность» у Данихнова, тоже заявка, вызов, жест. Чересчур навязчиво, колоритно ничего (не путать с ничто), баюкающее безымянную сестру сторожа Никодима и ее соседей Соловьевых. Рассказ Гуреева вовсе не про тоску и пустоту существования, а про то, как передается тоска и пустота существования средствами слова. Под прелой ностальгийностью (не ностальгичностью – герои обитают в условной России вне четких временных координат) гуреевского текста, как под палой листвой, не столь уж глубоко скрыто старое доброе, «инкриминируемое» постмодернизму исследование природы литературы изнутри.

Владимир Березин

То же самое, но в открытую представляет собой «повесть о летающем человеке» Владимира Березина «В меру упитанный». Это своего рода альманах вариаций на тему дуэта Малыш и Карлсон, разыгрываемого вновь и вновь, в разных, всегда узнаваемых текстовых «системах», будь то конкретный культовый фильм или обобщенный ретро-детектив. Позаимствованная у детского классика пара как бы удостоверяет своими потенциально бесконечными рождениями множественность (художественных) миров. И, как обычно, проведя анфиладой новелл, объединенных общим мотивом, – а так устроены все повести Владимира Березина, – автор не выводит нас к какой-либо своей заветной мысли, какой-либо «философии», подразумевая, очевидно, что и читатель несет через эту анфиладу свое заветное, свою «философию», которая уникально преломляет впечатления экскурсионного маршрута. В чем, по-видимому, и цель автора.