Пример

Prev Next
.
.

Лев Данилкин

Владимир Ленин

Глава из книги публикуется в «Новом мире», 2017, № 3

1917 (фрагмент)

Апрель — октябрь

На снимке: В. И. Ленин в гриме и парике, август 1917 года

Апрельское купание в потоках фаворского света на Финляндском вокзале, июльская костюмированная ночная ретирада в Разлив, роковой октябрьский вечер с каминг-аутом на Втором съезде Советов: в советском евангелии о Ленине фабула Семнадцатого года состояла, по сути, из трех событий, которые десятилетиями лакировались рублевыми, феофанами греками и дионисиями изобразительных искусств и кинематографа; позы, мимика, напряженность прищура главного фигуранта были четко регламентированы — согласно «подлиннику»: «Краткому курсу». Везде сначала мир предстает окутанным театральной тьмой — а затем прожекторы, керосиновые лампы, софиты извергают фотонную лаву. Надо признать, выстроенный таким образом сюжет о приключениях Ленина выглядит идеальной драматургической конструкцией: эффектная завязка, почти детективная — с погонями, переодеваниями и тревожными паровозными гудками — середина и, наконец, выдающаяся кульминация с триумфальным финалом. Чего в этой редакции было упущено, так это объяснение, каким образом мало кому известный нищий эмигрант, да еще и умудрившийся вызвать в промежутке между пунктом 1 и 2 колоссальный всплеск ненависти по отношению к себе, сумел за семь месяцев превратиться в премьер-министра страны со стосемидесятимиллионным населением. Что заставляло людей — глубоко озадаченных его оскорбительным поведением и эксцентричными предложениями — раз за разом назначать ему следующую встречу?

Вряд ли случайно, что самые разные инстанции — от непосредственных наблюдателей-синоптиков до позднейших интерпретаторов, рассказывая о Ленине в 1917-м, обращаются к евангельским аналогиям; видимо, сама эпоха подавала сигналы о своем сходстве с годами Пришествия; блоковские «Двенадцать» это фиксируют. Эти неполных семь месяцев – «Евангельский год» Ленина, период его «цветения», и в политическом смысле, и в личном; люди, которые видели его до и после, утверждают, что он никогда не выступал так ярко, как в это время; в эти месяцы создан, пожалуй, самый важный текст в его собрании сочинений; и сочиняет он с невероятной скоростью — в среднем на создание условного тома у него уходит шестьдесят дней; и вряд ли случайно, что — подсчитано - больше всего новозаветных фразеологизмов обнаруживается в его текстах именно в этот период.

Он не просто «бешеный», как в лучшие свои годы, на II съезде, в 1903-м, — он тотально непредсказуемый. Он принимает нестандартные, потенциально роковые решения, способные уничтожить все достигнутые за двадцать лет результаты. Он отходит от всех догм, уставов и параграфов — и отказывается от теорий и положений, на защиту которых были положены годы, — ради новейших, только что изобретенных, полученных опытным путем. Он убегает от преследователей на паровозах и автомобилях, шныряет по буеракам, закоулкам и лесным опушкам, прописывается на болоте и в случае опасности готов спуститься с третьего этажа по водосточной трубе. Амплитуда осцилляции, передающей одобрение его деятельности, крайне далека от нормальной: то его встречают официальные делегации с оркестром в вип-зале, то государство гоняется за ним с собаками-ищейками. То он выступает перед министрами, то обматывает себе голову бинтами — и выдает себя за глухонемого, за железнодорожного журналиста, за косца, за пациента стоматологической клиники, за священника. Слухи приписывали ему — и не совсем уж безосновательно — протеические способности и возможности совершать молниеносные побеги с помощью подводных лодок и аэропланов; сам его череп, хорошо приспособленный для перемены внешности, представлялся правительству угрозой государственной безопасности — так что оно специальным указом запретило продавать парики. В какой-то момент постоянная необходимость избавляться от своих натуральных внешних черт словно бы деантропоморфизирует его — и неудивительно, что финны, передававшие Ленина друг другу по цепочке, за два месяца до Октября называют его уже даже не вымышленной фамилией, а каким-то индейским — или, пожалуй, сорокинским — прозвищем: приедет «Живой Чемодан».

Единственный раз, когда он позволит себе признаться кому-либо, что ощутил головокружение от происходящих с ним метаморфоз, настанет лишь утром 26 октября; до того даже на самых сильных перепадах своих «американских горок» он только закусывает губы посильнее да поглубже запускает большие пальцы в проемы жилетки. Может показаться, что «авантюризм» Ленина в 1917-м проистекает от отчаяния: либо оставаться никому не нужным эмигрантом и провести остаток жизни в дешевых пансионах и экскурсиях по горам Швейцарии — либо любой ценой использовать тот шанс, который дает судьба; нечего терять. Это — бытовое и всего лишь псевдопсихологическое объяснение: и неточное, и неверное. Окружающим кажется, что он ведет себя как политический авантюрист; однако если понимать, что в голове у него находится некая «Теория Всего» (доказательством чего служит таинственная «Синяя тетрадь»), ясно, что все его поведение абсолютно рационально — и по-своему даже осторожно, в рамках его собственной системы координат. Ленин в 1917-м выглядит как авантюрист — но не является им.

К великому сожалению для биографа, политическую ипостась Ленина, начиная с апреля 17-го, все сложнее отделить от личной; сфера Privatsache все скукоживается, и даже такие cвязанные с проявлением телесности, интимные эпизоды, как бритье, стрижка и купание, становятся событиями политической биографии: увидим, почему. Едва ли за все эти семь месяцев он провел хотя бы одну ночь в одиночестве; даже в шалаше — и то рядом был Зиновьев; даже в квартире Фофановой — хозяйка. Едва ли не единственный эпизод, где намерения Ленина явно никак не мотивированы политически, — это когда к нему приезжает Надежда Константиновна и он просит уйти хозяина одной из его финских квартир. И все же 1917-й — последний год, когда он еще может заниматься тем, чем ему заблагорассудится; последний год, когда мы еще можем застать его в нелепом положении, когда он в любой момент может надеть «кольцо невидимости», соскочить; в тот момент, когда 24-го он переступает порог Смольного, мышеловка захлопывается; возможности для маневра резко суживаются. Тем ценнее последние месяцы перед этой досадной потерей.

Ленин выступает в Таврическом дворце. Апрельские тезисы

Вероятность возвращения Ленина в начале апреля оценивалась питерскими большевиками как далеко не стопроцентная.

Ленин был не тот человек, кто приезжает на «сырую» революцию; Ленин мог в последний момент выйти из «пломбированного вагона» и вместо того, чтобы портить себе репутацию, отправиться в горы дышать воздухом; Ленина могли завернуть уже на русской границе союзники; Ленина могло тут же арестовать Временное правительство; так что даже когда из Мальме пришла телеграмма от Ганецкого, что «партия едет», многие cкептики, в том числе ленинские сестры, интерпретировали это сообщение так, что едет-то едет — но без Ленина. Тем сильнее была радость обитателей болтающегося в революционных волнах большевистского корыта, когда утром 3 апреля они узнали, что шлюпка их капитана на подходе — и он вот-вот сам встанет за штурвал.

Вопреки опасениям Ленина, Петроградской организации удалось перейти из полуподпольного режима в легальный без особых затруднений — и в состоянии вполне удовлетворительной боеготовности: еще одно свидетельство, что автору «Что делать?» за полтора десятка лет удалось создать политический продукт, способный в сложных условиях мобилизоваться самостоятельно. Еще в начале марта Марья Ильинична с Ольминским, Шляпниковым, Бонч-Бруевичем и Молотовым сняли на Мойке, 32, прямо рядом с Невским, две комнаты; первый номер газеты раздавали бесплатно, потом стали продавать. «Пилотные», сделанные до приезда Каменева номера — захватывающее чтение: здесь есть рассказы о носящемся по Петрограду загадочном черном автомобиле, пассажиры которого расстреливают случайных прохожих, и толковые советы Ольминского, где взять денег молодой республике («В царских дворцах накоплено несметное количество золота и серебра. Это нужно все перевести в Госуд.банк»), и его же аналитика («Денег у царей в Английском банке — не один миллиард рублей. Эти деньги — одна из причин, почему Николая Романова нельзя сейчас выпускать за границу»), и ехидные, щекочущие носы масс стихи Демьяна Бедного. Хуже то, что вернувшийся к середине марта Каменев — профессиональный редактор, умеющий придать газете оригинальную политическую физиономию, а затем и Сталин принялись проводить линию на блок с меньшевистско-эсеровскими советами и поддержку Временному правительству. В этом были свои резоны: и Каменев, и Сталин были против войны, но оба почувствовали солидарность с социалистами других мастей; в конце концов, многие лично знали друг друга, считали, что делают одно дело; шутил же П. Струве, что меньшевики — это те же большевики, «только в полбутылках». (Г. Иоффе «Керенский и Ленин»). Еще чуть-чуть — и они заключили бы друг друга в объятия, несмотря на то, что им известно было — по «Письмам издалека» и телеграммам — крайне негативное мнение Ленина относительно братаний с предателями-оппортунистами; оно, однако, замалчивалось — как недостаточно компетентное в силу оторванности автора от реалий. Тем не менее, даже и те, кто вот-вот будут заклеймены как проводники «позорного соглашательства», были рады возвращению Ленина — хотя и догадывались, что их Вий вряд ли откажет себе в удовольствии зыркнуть на этот альянс так, что от него останутся только рожки да ножки.

Лев Данилкин. Владимир Ленин. Главы из книги. "Новый мир", 2016, № 8