Для разума инстинкт есть бред. Одоевский

«Кто знает голоса русских народных песен, тот призна́ется, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее», – говорил Радищев, слыша в крестьянской, исконно русской музыкальной культуре и чувства, и настроения, и думы народа. И мысли и слова, самобытность и извечный «скорбный протест».

Победы русского Просвещения мало что дали непосредственно самому народу.

Более того, явный западнический уклон лучших умов, – отрицающих преобладание диатонизма и квинтовой темперации, – под прикрытием таких несгибаемых авторитетов, как Державин, бездоказательно внёс в обиход надуманные положения о древнегреческом происхождении р. н. песни. Способствовало этому также и отсутствие в светских образовательных пансионах отдельной самостоятельной дисциплины об изучении музыки вообще – и народной в частности: «Изумительная способность русских поселян присоединить к хору тонику или доминанту, а иногда к ним терцию или квинту, из всех народов, сколько известно, принадлежит исключительно русским», – утверждал герой нашего повествования.

В противовес «римскости» р. н. песни и в защиту взаимопроникновений и культурных наложений я бы добавил, что, к примеру, исконная народная музыка Соединённых Штатов – точная калька с трёхаккордовой частушки, плясовой Камаринской. Что может сказать о многом в плане схожих песенных гармонических посторенний двух разных, по времени и интенсивности развития, цивилизаций. И о русском следе в «белой» американской музыке, и об однокоренном ладовом мышлении, впоследствии размытом палитрой условных наслоений.

Возникновение предмета «История искусств», наряду с упрочением позиций филологии, политэкономии, астрономии и др., связано, конечно же, с мощной поступью нарождающегося Золотого века русской культуры. Так, широкой, всеохватной поступью Полигистора в золотую летопись культуры, науки и философии вошёл один из разностороннейших «синтетических» мыслителей эпохи Глинки и Пушкина, Наполеона и Николаевской реакции – Владимир Фёдорович Одоевский. Постоянный спутник и преданный каталогизатор русской музыки, музыкальной лексикографии, историографии.

Необычайным слухом, исполнительскими способностями, артистизмом и, как бы сейчас сказали, «аналитическим нюхом», В.Ф. обладал сызмальства. Превосходно играл довольно сложные баховские вещи, да к тому же сочинял свои, делая невообразимые «триоли на фортепьянах», виртуозно импровизируя. Одновременно преуспевая в науках, особенно философии: «Ты философ хоть куда!» – восхищался им брат Александр.

Самая сокровенная и «первая учебная музыкальная книга» для Одоевского – сочинения баховского гения. Большинство которых В.Ф. знал наизусть. «Тени Себастиана» он посвятил собственную фугу. «Тенью Себастиана» и степенью приближения к нему, как жрецу музыки, – соединившему математическое с инстинктуальным, сознательное с подсознательным, – он поверяет журналистские музыкальные оценки и пристрастия…

Не будучи по натуре революционером, восстание декабристов перенёс крайне противоречиво. Хотя эстетически, воззренчески был согласен с великим движением «молодых штурманов будущей бури». (Это сказалось на нереализованном замысле героического романа о Дж. Бруно.) Мало того, в ссылке погиб «беспечный любимец муз» его двоюродный брат А.Одоевский; приговорён к каторге друг, «баловень-поэт» Кюхельбекер, чьи идеи и воззвания повлияли на дальнейшую публицистическую и общественную деятельность В.Ф.

1840 – 50 – 60-е гг. проходят под знаком глубинной критической работы (член РМО – Русского муз. общества), под знаком всемерной благодарности современников – публицистов, исполнителей, композиторов – за одобрение и поддержку Владимира Фёдоровича, в том числе материальную: А.Серов, А.Даргомыжский, Верстовский, Рубинштейн, фр. друг Берлиоз.

Одоевский, в полном смысле этого слова просветитель, в равной мере трезвомыслящий демократ – с нешаблонным, прогрессивным ходом мыслей – поднимает проблемы историзма, сопоставимые таланту и драматизму занявшего к тому времени театральный и литературный олимп А.Островского.

Как обычно, изучение, развитие и пропаганда фольклористики, р. н. песни, – «нессиметричной» музыки, – занимало большое место в его жизни. Одним из первых, наряду с Далем и Молчановым, стал собирателем именно местных вариантов народных песен и вариантов культового, церковного пения. Собирал, анализировал и обрабатывал украинские, сербские, чешские, словацкие, а также финские, литовские, киргизские песни и эпический материал. Немалый след оставив в справочно-информационном деле.

В.Ф. тепло принял балакиревских кучкистов, предсказал необычайно значительное будущее Римскому-Корсакову и Чайковскому. До конца дней со свойственной ему тщательностью и филологичностью исследовал и описывал «учёные обработки» классического западного искусства: Бах, Гайдн, Гендель, Моцарт, Бетховен… «Любил уходить в глубину веков, обнаруживая знание старинных мастеров» (Ступель) – Монтеверди, Вивальди.

Недооценивал «немцев» – Вебера, Шуберта, Шумана, Шпора. К сожалению, недооценил поляка Шопена. Отчаянно громил популярные итальянские каватины, широко распространявшиеся в России. Убивающие, как он считал, девственную силу нашей народной музыки и тормозившие национальное развитие самосознания.

Крушил Беллини, Доницетти, сдержанно ругал Россини. Среди западных современников беспрекословно соглашался с талантом Листа, Вагнера, Берлиоза: «…смелость Берлиозовых контрапунктов, строгое, Гайдновское единство, проводимое им чрез самые разнообразные формы, свежесть инструментации, оригинальность ритмов, дерзко поставленных один над другим, – всё это было для меня так ново, что с первого раза я не мог отдать себе отчёта в моих ощущениях».

Много внимания уделял исполнителям – певцам, музыкантам.

Приветствовал правду выражения, отрицал показуху и позёрство. Честно признавал за собой случавшиеся перегибы в чрезмерной защите молодой нарождающейся русской оперной культуры от итальянской «заразы», к тому же обладающей вековым опытом соперничества.

Но главную битву своей жизни, сообща с достижениями и подвижничеством Трутовского, Сомова, Вяземского, Пушкина, Белинского, он выиграл. Выиграл эпохальную битву за Глинку!

Это было великой победой радищевского образования души народа: «Каждый самобытный народ, – возглашал В. Одоевский, – в целости творит свою эпопею… Такая эпопея есть поэтическое воплощение всех элементов народа, выражение его идеального характера, его быта, его радостей, его печалей, наконец, его собственного суда над самим собою».

Таким, если коротко, был князь, потомок рюриковичей В.Ф.Одоевский в музыке. Так он её видел: «…за преуспеяние русской музыки как искусства и как науки!» – часто звучал в застольях любимый тост Владимира Фёдоровича.