Пример

Prev Next
.
.

  • Главная
    Главная Страница отображения всех блогов сайта
  • Категории
    Категории Страница отображения списка категорий системы блогов сайта.
  • Теги
    Теги Отображает список тегов, которые были использованы в блоге
  • Блоггеры
    Блоггеры Список лучших блоггеров сайта.

Природа патриотизма и природа предательства (часть 2-я)

Добавлено : Дата: в разделе: Без категории
Природа патриотизма и природа предательства (часть 2-я)

25 января страна отметила… с чего вдруг? Честно сказать, не очень ясно, потому что, глядя на происходящее, невозможно представить нас слушающими «охрипший его баритон». Народонаселение наше, очевидно, слушает какие-то иные песни. Стаса Михайлова, например. 

Я, признаюсь, даже не оглянулся на всплеск поминальных поздравлений. Подумаешь, в информационном потоке – булькнуло. Я и своего-то ДР не справляю, просто слушал, позавчера, как на днях, безо всякого повода, и вдруг кольнуло – конфликт послевоенного и военного поколений, мне в тему – «Случай в ресторане» (1966)!

1.

Конфликт военного опыта, подвига и повседневного быта... это не откровение, но пришлось ко времени: «А видал ты вблизи пулемет или танк? А ходил ли ты, скажем, в атаку?» Потерянность, «сорванность» военного поколения: «Я полжизни отдал за тебя, подлеца! А ты жизнь прожигаешь, Иуда!» – переходит в стихийный экзистенциализм послевоенного времени, – «Он все больше хмелел, я за ним по пятам» – и пошла пьянка, в подражание Хэму [Хемингуэю], – «А винтовку тебе! А послать тебя в бой! А ты водку тут хлещешь со мною».

Стихийный экзистенциализм фронтового поколения передается генерации рожденных перед самой войной, накануне и в течение ЕЁ. Это как прополоскать горло – «не было на передовой: За родину, За Сталина. Это все накипь» – мы сегодня полощем то время, как гланды содой, нам легко, только сплевываем, а поколение фронта формулирует словами военного театрала Павла Антокольского: «Мы все – его однополчане, / Молчавшие, когда» (1966).  А другой театрал, лагерный, Юрий Домбровский, как отоларинголог, описывает снятый им с коллективных миндалин, густой, желтоватый налет: «сказать  на лекции  студентам  «товарищ  Сталин   ошибся» - это   таки настоящее государственное преступление «…» хуже, чем вредительство. Это идеологическая диверсия против ваших щенячьих душ, и мы за такие вот штучки голову будем отрывать. - Он  сурово  стиснул кулак. - Потому что дороже вас, веснушчатых да сопливых, у нас  ничего  на свете нет «…» - Мы  накануне  войны,  - «…» Враг только и ищет, чтоб нащупать щелку в нашем сознании. Вот в их сознании! - он кивнул на Клару и Дашу. - Потому что мы  их  -  девчонок  и мальчишек, детей наших, - первыми пошлем умирать за наш строй. Так что ж, мы будем разрешать, чтоб какой-то дядя  отравлял  их  только  завязавшееся сознание вот такими вот штучками?» («Факультет ненужных вещей», начат в 1964, закончен в 1975)…

Так, я прослушал «Случай в ресторане» и захотел продолжать свой «дайджест». Для конкурса я решил назвать его – Заголовок [про природу и того и другого] двоеточие [:] «опыт литературного анализа» и ограничить себя годами войны: мемуарами, второй волной эмиграции и историческими документами. Здесь же, я хочу именно, как «дайджест». Долго, понуро, но так, как есть. Начало (первая часть)  – здесь.

2.

Стихийный экзистенциализм – долг действия здесь и сейчас, как говорит в своей первой лекции Мераб Мамардашвили (еще один ярчайший представитель не воевавшего, но опаленного войной поколения), «исключает откладывание на завтра и перекладывание на плечи ближнего. «…» Ты должен сам. А человек не склонен…».

Не воодушевляясь «какими-то идеями и лозунгами, а потому что НАДО» - вот это «НАДО», о котором в своих воспоминаниях говорит Николай Никулин, та «Экзистенция», которой живет поколение Мамардашвили; и его философия жизни, как «последнего часа». Проживание жизни, как одного, последнего часа. Уходит корнями не в какие-то дальние горизонты Данте или глубочайшие пласты Пруста, хотя и в них тоже, но прежде и всем стволом питается от фронтового «НАДО», как Антей от Земли. И спиртное для них не пустое брожение Хэма – генетическая память о ста граммах наркомовских – Чаша Грааля – и чувство локтя. «Когда ты по свистку, по знаку» – вот он, рывок в экзистенциальное – «Рук мало – надо два крыла» - «сила ветра», а в тяжелой походке – кавалерийская атака кавалергардов Левенвольде, кавалерийская атака Короля Рохана – «И те последних тридцать метров, / Где жизнь со смертью наравне!». (К. Симонов, 1942 год).    

Как говорил один мой обожаемый профессор [Жаринов – для тех, кто знает], описывая щепоть просыпанной махорки и льдинки пролитой воды – «это осколки Рая. Вы понимаете, как жадно живет этот человек»… Эту жадность жизни и наследует послевоенное поколение. Жить жадно – это не только потребность его, но и долг. Для старшего, воевавшего или сидевшего, поколения долг этот утяжеляется ответственностью за товарища, который остался ТАМ. Вот, Станислав Иосифович Ростоцкий говорит о товарище фронтовом, а Дмитрий Сергеевич Лихачев – о товарище лагерном. К слову, стоит задуматься, что было бы с нашей словесностью, если бы Дмитрий Сергеевич не спрятался за поленницей – обеднела бы… (Д/ф «Власть Соловецкая», 1988

3.

Экзистенциальность – жадность до живой жизни – это, своего рода, тоже сопротивление; только не военное, не насильственное, эстетическое сопротивление пошлости, однообразию, бесцветности и омертвелости человеческой жизни в агрессивной социальной среде. То есть, тому же, против чего с оружием в руках готов выступить власовский поручик Сомов: «однообразие убивает «…» я уверен, что советчину погубит ею же выращенная, почти астрономическая, пошлость» («Между двух звезд», с.382). И это противостояние – художественного слова и демагогии; чувства стиля и казенщины; человека свободного и всего советского, что, прежде, есть и в нем самом – приобретает во второй половине двадцатого века тоже значение, каковое в первой имела гражданская война штрих один и два. Краснов и Власов; Колчак и Врангель, при всем их принципиальном различии доказали одно – военное сопротивление обречено. Когда 1 августа 46-ого дрогнула удавка эшафота во дворе Бутырской тюрьмы – кремень Победы высек новую искру – «Неистов и упрям…» – мягкого, как пламя свечи, мирного, как огарок, эстетического несогласия и, прежде всего, стилистического диссидентства. Пожары свое отгуляли. Может еще и поэтому нафталиновые, политустойчивые публицисты партийной закалки до сей поры кусают мертвого льва, клеймя – старым окурком. Чуют, мерзавцы, откуда дымок.

Синявский и Окуджава – учителя Высоцкого. В этом смысле, преемственность поколений завидная. Сева Багрицкий погиб, но осталась его арбузовская студия, где занимались юные Герд и Галич, осталась его Елена Боннэр, его стихи [я] и в Сахарове есть что-то от Всеволода Эдуардовича.

Слова полюбившихся мне Леонида Ржевского и Николая Никулина – о «пилатовом грехе» и «социальной трусости» или «сломленности» – я бы, в этой связи, не понимал буквально. Да, многих подмяла пошлость, «результат плоскоступия мозга», «однообразие, возведенное в принцип жизни» («Между двух звезд», с.382). Но «Король» Булата («Про Лёньку Королева») и Анчаровский «Гошка» («Благушенский атаман») переросли эту пошлость, это образ светлого рыцаря, «ангельский полк», а вышло это высшее художественное откровение из «вялого соглашательства со всем происходящим»; а поручик Сомов, политически дальнозоркий, предвидевший холодную войну – «Конфликт будущего «…» не Сталин – Гитлер «…» Мир придет к столкновению двух систем: коммунизма и демократии» (там же, с. 310) – дерзкий, рассудительный и готовый сражаться за правое дело поручик опошлился до «лжи, неправды, прямой и примитивной измены», как сказал про свою собственную пошлость Леонид Самутин.

Да, подвиг поручика Сомова, как ветхозаветное мщение, как средневековое право сильнейшего, в наше время (новейшее) – не победа, пошлость; но этот страшный опыт научил нас, перефразируя Воланда – не вылечить подобное подобным. Этот отчаянный шаг тысяч людей с благородными помыслами, не пожелавших служить «самому кровавому режиму», а не Горбачев и не Ельцин, сделали нам прививку от гражданской войны. Поэтому теперь и уже как полвека мы требуем соблюдения основного закона, конституции, а не вздернуть коммунистов, большевиков, узурпаторов власти «на фонари», как того по легенде желал относительно Блока энциклопедист-аристократ Колчак. То есть, не уничтожили вирус окончательно, но усилили общественный иммунитет, его относительно малой дозой: «Гражданская война – говорил Мераб Константинович – никогда не кончалась, вплоть до самого последнего времени», но мертвому, не без успеха, противопоставлялось живое, «спокойно шедшее сквозь время, которое мертво». Сегодня, и к сожалению, то ли прививка кончила действие, то ли организм ослаб чрезвычайно – мы дохнем от обилия болезнетворных бактерий, снова.

4.

Как писали Раиса Орлова и Лев Копелев о 60-х – 80-х в Москве: «Умер Сталин. Умер Хрущев. Умер Брежнев. Умер Черненко. Умер Андропов. А мертвечина, из которой они вырастали, остается. Что-то меняется. Что-то отваливается. Но сохранно зловещее царство мнимостей, бесчеловечных и противоречивых сил, прикрывающих их обрядов, условностей, ритуалов. И теркинская преисподняя – это все еще наш доныне существующий, посюсторонний, повседневный быт и общественное бытие…» («Мы жили в Москве. 1956 – 1980»).

«Невдомек мне словно,

Что Особый наш отдел

За самим верховным».

Что ж поделаешь, взялся цитировать, остановится трудно, Бенедикт Сарнов меня поймет. Сказал о Папе, трудно не дать выговориться Дочке. 

«Его нет, - но его тень продолжает стоять над всеми нами, и еще очень часто продолжает диктовать нам, и еще очень часто мы действуем по ее указу…» («Двадцать писем к другу»). Его тень - как пишет Юлий Даниэль («Говорит Москва») - отступила, через переднюю, на лестничную клетку и осталась там.

Светлана Аллилуева, судя по дневникам, интересная женщина, что-то в ней есть, как в Дине Верни, бунтарское, почему-то такая аналогия прошла; женщина, идущая против течения – Кошмары – а у нее есть малая родина, если кому интересно, «между Одинцово и Усово», «просеки убегают к Петровскому, к Знаменскому», «в Ромашково, на кладбище возле станции, на горке «…» церковь «…» продолжает служить Вечному Добру «…» там пускай меня и схоронят». Обаятельная женщина, и почти по-детски или по-бродски поэтична – «на Васильевский остров…» – а кто веселит ее сердце? Мне интересно, так, на страничку вперед, вот: «самый чудесный народ, это те, кто из студенческих аудиторий  ушел на Отечественную войну с горячей головой, с пылающим сердцем. Мало кто уцелел и возвратился, но те, кто возвратился – это и есть самый цвет современности. Это наши будущие декабристы, - они еще научат нас всех, как надо жить. Они еще скажут свое слово, - я уверена в этом, - Россия так жаждет умного слова, так истосковалась по нему, - по слову и делу». Мне она Белку напоминает, из «Летят журавли», а вам, нет?..

5.

«По слову и делу» - вот они и говорят нам: «шевелитесь, пока мелькнул свет».

Как по Мамардашвили, отхлестали нашу заспанность: «ценность жизни, не в самой жизни, а в желании жить». Это желание жить живой жизнью жука-джентльмена – а это мое жилище – и жажда умного слова и дела, как у той дюймовочки и отличает людей послевоенной эпохи от людей «остановившихся идей» эпохи довоенной, влюбленных в страну, как те лягушки в дюймовочку – Ну, как? Хороша невеста? / - Хороша-а-а! Жалко только что она не зеленая… / - Ничего, поживет с нами, позеленеет!..»  

«О, Русь моя...»,  могла ли удовлетворить эту потребность победа вооруженная? Лоб в лоб – флип-флоп. Рассуждающая, как майор Духоборов: «гангрену большевизма не вылечить иначе, как кровопусканием, ампутацией. Каким ножом! Немецким, другим ли – все едино!» («Между двух звезд», с. 303). Боюсь, что нет, только виктория нравственная – «расплавленный страданьем крепнет голос»; но сегодняшнее наше оздоровление требует очищения всего организма и, в первую голову, восстановления памяти, а это уже не духовный – когнитивный, познавательный процесс. Пора протереть свои окуляры и видеть, что история двадцатого века, последнего, точнее, столетия, с семнадцатого скоро как по семнадцатый – это единое, сплошное, черное полотно, которое не однотон-н-но только потому, что на одном историческом отрезке оно пропиталось, скажем, машинным маслом, а на другом выгорело от случайных солнечных лучей. Но оно однообразно черно в своей основе – от сапожной ваксы и запекшейся крови – и выводить на нем образовавшиеся пятна бессмысленно, а продолжать топтаться – нечистоплотно. Мы лишь можем и должны, по обрывкам и клочкам, хозяйственно, восстановить его текстуру и замысловатый узор, не ради выведения грязи на чистую воду, но чтобы все, стоящие на нем, поняли, что пора переступить на новую ковровую дорожку и перестать дышать пылью прошлого. «И никто нам не поможет; и не надо помогать»… 

Разглядеть и разговорить Войну, как «основу легитимации действующего режима», не в страшных картинках «Иди и смотри», а в исторической взаимосвязи причин и следствий, может статься, еще значительнее дискуссии в шестой аудитории ИАИ о масштабах политических репрессий и «завещания Ленина»; или зачитывания в 66-ой аудитории секретного доклада. Она, «Священная Война» – отправная точка очищения и воспитания общества (и человека) Рассуждающего, каковым желал видеть наш вид не только недобитый Соловками Олег Васильевич Волков, но и Киреевский, славянофил и патриот, поборник соборности – вспоминается «самодвижущийся нож разума», какая цитата пропадает!.. То есть, возвращение к воспитанию человека классического патриотизма, консерватора Карамзина. Размышляя об этом, Леонид Ржевский приходит к своему оригинальному заключению: «Патриотизм. Любовь ко благу отечества, требует рассуждения и потому не все люди имеют его. Но патриотизм не только рассуждение «…» Порыв защищать – инстинкт, биология. Как расщепить этот комплекс?.. Тяжело!» («Между двух звезд»с. 303).

6.

Если знать, что говорит об этой тяжести власовский офицер, она может казаться адвокатурой дьявола, чем-то малозначительным, стратегией защиты и не более того, но что если это «Говорит Москва»? Да-да, это расщепление есть и у поколения победителей, это говорит Юлий Даниэль. Когда было объявлено о «Дне открытых убийств», как удар молнии для него, этот расщеп: «Что произошло со мной? Внешность не изменилась, вкусы тоже. «…» Когда женщины вдруг притрагиваются к шраму на моем бедре, они одергивают руку и вскрикивают шепотом – ой, что это у тебя? – это ранение, говорю я, рубец от разрывной. «…» Любой знакомый, любой приятель-сослуживец сказал бы – ну, Толька, ты совершенно не меняешься! – но я-то знаю, что этот день схватил меня за шиворот и ткнул в лицо самому себе. Я-то знаю, что мне пришлось знакомиться с собой заново…» Август 21-ого, Август 42-ого, Август 60-ого, 68-ого, 2014-ого, в равной мере, для офицера и интеллигента, как удары от разрывной в бедро, за шиворот и ткнут, заставят знакомиться с собой заново; «порыв защищать – это инстинкт, биология»…   

Порыв - это Павел Истомин и его команда («Невидимая Россия», Алексеев) до Войны. Порыв - это необходимость действовать и Анатолий Вершик («Пятьдесят лет назад в марте») сбивает мемориальную доску, посвященную Сталину, на фасаде здания, до-ло-том... после "XX съезда"...    

Так с чего же начался тот Порыв, что кончился Пошлостью, зарубцевался Позором и запомнился Предательством? 

По данным Ольги Шатуновской («Об ушедшем веке»): «19 млн. 840 тыс. (почти 20 млн.) человек арестованы за 1934 – 1941гг. Семь миллионов казнены немедленно, до 1950-х гг. дожили около 200 тысяч». То есть, семь миллионов граждан их собственное государство приравняло к Чекатило, «пожертвовало пулю» в затылок, как это было, примерно, можно поглядеть в картине «Груз-200» Балабанова или у Худякова «Однажды в Ростове», или в «Катыни» Анджея Вайды, в общем, много вариантов и материалов. Дальше.

Революционный романтизм развеян «концентратом страха». «Сталин первым начал гонку вооружений, Гитлер только его догонял», а к войне оказались катастрофически не готовы и растерянность полная… но всему этому есть разумное объяснение.

7. 

Враг коварно напал на нашу страну, подошел к Москве, к Ленинграду… высадил десант на Воробьевых горах и в нескучной части ЦПКО им. кое-кого… уничтожил энное количество самолетов на полусонных аэродромах, но летчики получили и героически выполнили самый лаконичный приказ за всю историю войн – «Взлететь!»… «Тр-пр-пр!» – как говорил один мой старший коллега по маркетингу, Александром звать, как Македонского и ликом что-то среднее между Шуваловым и Солоницыным. 

«Спящие аэродромы» - чувствуется не все так срамно, все еще срамнее; у Марка Солонина есть интересное наблюдение относительно «Удара по аэродромам», да, мы еще гаже в своем бавардаже. Полагаясь на чутье Солонина, открываем Симонова: «В небе ревели самолеты, сзади, над Могилевом, шел воздушный бой: немецкие бомбардировщики пикировали на мост через Днепр, а прикрывавшие их истребители — семь или восемь — высоко в небе дрались с тройкой поднявшихся с могилевского аэродрома наших курносых «ястребков» «…» И здесь сначала загорелся и упал один «мессершмитт. «…» Но потом, кувыркаясь, стали падать сразу два наших истребителя. В воздухе остался один, последний» – Их восемь, нас двое… – «наш истребитель кружился между немецкими. Потом они все вместе исчезли за облаками… «назад, к Могилеву «…» на сравнительно небольшой высоте, шли обратно три ТБ-3», наши бомбардировщики, «…из-за редких облаков, выпрыгнул маленький, быстрый, как оса, «мессершмитт». «Мессершмитт» вкось прошел под хвост заднего «…» бомбардировщик задымился так мгновенно, словно поднесли спичку к лежавшей в печке бумаге». Тот, кто читал симоновские «Живые и мертвые» знает… из шести ТБ-3 – один только «шестой, последний бомбардировщик растаял на горизонте». Кто смотрит ТВ-3, тот, конечно, не знает. 

Симонов довольно точен в своем видении происходящего, он, бывает, отступает в анализе, но в наблюдении – всегда орел, даже в своих размышлениях об отце народов, «Глазами человека моего поколения». Разглядел же он в «спасителе от ошибок» человека «беспощадно жестокого». Он мог сбить для красного словца тот треклятый мессер, но едва ли потянулся бы сбивать пять бомбардировщиков.  

Вот, иллюстрация, на которую обращает внимание Солонин – «уничтожить самолет на земле гораздо труднее, нежели в воздухе». «Курносые ястребки» - это жестяные бочонки с маломощным двигателем и без средств связи: «Покачиваю крыльями и доворотом машины указываю направление» – Покрышкин – «слева, на одной высоте с нами, замечаю трех «мессершмиттов». Чуть выше — еще двух. Пять!». Пять, быстрых, как оса – это сорок первый; а с сорок третьего Покрышкин уже летает на американских «Аэрокобрах». Советские ассы на английских «спидфайрах» и «харрикейнах»; и зажигают немецкие «хейнкели - три единицы», идущие без прикрытия, теперь уже у фашиста кончаются истребители. Есть лирический фильм продюсера Дэвида Паттнэма, посвященный памяти его отца, военного корреспондента и всех британских ассов «Chariots of Fire» – «Огненные колесницы». Там эффектно передана ночная охота бомбардировщиков; но вылет их днем (!) без прикрытия (!). «Да, война застала врасплох; да, не успели перевооружиться», «ни одной эскадрильи дневных бомбардировщиков по-прежнему нет под рукой, поэтому еще одна тройка ТБ-3 поднялась в воздух» (Симонов).

8.

Это о жизни в небе, а о жизни летчика на земле, в лагере военнопленных – нашего советского и ее «королевского величества» – это, что называется, небо и земля – это, это, непереводимо, я предпочитаю форварднуть заинтересованную сторону к Леонидам Ржевскому и Самутину. Можно глянуть одним глазом фильм «Побег из замка Колдиц». Британскому ассу разрешено носить ордена, требование коменданта лагеря – снять знаки различия – это, хуже нет оскорбления, это нестерпимо. Наши рыцари неба, вместе с Леонидом Самутиным, роют норы, как дождевые кроты, чтобы успеть до зимы; и прожорливы, как земляные черви, все потому, что один «Петр Евсеевич», чисто платоновский кадр, в белом кителе генералиссимуса отказался подписывать международное соглашение и поставлять еду, и подмахнул своей сухонькой ручкой приказ 270. По принципу: «этот еще тоже – почву гложет». 

Так, можно говорить о предательстве Бычкова и Антилевского, героев союза, но что сказать о «предательстве» Амет-Хана Султана, который не вписался в национальную политику родного государства («Хайтарма»)? Что сказать о «предательстве» летчиков, которые «вписались» в правительственный кортеж, на правительственной трассе, на правительственном Арбате? В правительственной Москве (о чем вспоминает Игорь Кваша в «Арбатских мальчиках», в третьей части). Об этом сказать нельзя, …а эпизод можно глянуть в «Красном монархе» с моим любимцем Пуаро, добрым дядюшкой Дэвидом Суше, в роли Берии.

Дэвид Паттнэм – к сожалению, это было на лекциях, как и в случае с профессором Жариновым, не могу сослаться на бумажно-электронный источник – говорил о поколении своего отца, это был stoicism, то есть, мужество, твердость и рассудительность; а о своем – hedonism, наслаждение жить и «чувствовать себя живым». Удивительная увлеченность жизнью и поразительно синонимичная Мамардашвили мысль английского лорда; вот что геданизм перенял у стоицизма – подлинную жизнь; но человеческое достоинство англичан подорвано не было, а нам, поколению Окуджавы, предстояло его возвращать, восстанавливать, взращивать наново, чтобы передать следующему, не воевавшему: «совесть, благородство и достоинство, / Вот оно святое наше воинство». Человек рассудительный родил Человека увлеченного и оба два вытеснили (или, вернее, потеснили, сдвинули) вневременное явление «хомо советикуса» изнутри; и никакая лобовая атака освободительной армии, никакая контрреволюция снизу…

9.     

«Танкисты сами собирали свои танки» – как вспоминает танкист Шишкин («Моя Великая Война», фильм 2) – «через пятнадцать минут, как танк прибыл с завода – атака!». Пехота – одна винтовка на пару «штыков». Вот жалуется рядовой Калабин, в горловине Любанского мешка: «Приказали «сдать» свои адреса — должны выдать специальные медальоны на случай гибели. Медальонов, однако, мы не дождались, видно, очередь не дошла...». «Немцы все в касках, а наш один на сотню» – артиллерист Николаев, («Моя Великая Война», фильм 1) – «за три месяца войны, полностью сменяется состав роты», «в лоб, без артподготовки». «Треть, примерно, винтовку вообще не видели – когда ему говоришь, вишь у винтовки прицел, он может быть на разное расстояние. Да-а-а?.. он думал, что у винтовки только мушка, а там еще рейка есть прицельная, и в зависимости от расстояния она поднимается… но это уже такая тонкость… Один, по-моему, в сотне понимал, что это такое».  

Из мемуаров генерала Батова, командующего 65 армией, форсировавшей Вислу: Форсирование рек. 1942–1945 гг. (Из опыта 65-й армии) — М.: Воениздат, 1986. Глава Четвертая, «На Висле» [читать следует между строк – Д.К.]: «Уяснив задачу и оценив обстановку «…», я 22 января принял решение на форсирование Вислы с ходу. «…» Ударившие вдруг морозы превратили дороги в катки, на которых машины буксовали, создавая огромные пробки. Висла замерзла, однако лед был слаб, особенно для переправы техники. «…»  К исходу 26 января на восточный берег Вислы «…» вышли лишь три батальона. «…» На других направлениях в полосах наступления «…» форсировать Вислу с ходу не удалось. «…» Сил для дальнейшего развития успеха армия не имела. «…» Как и при форсировании других рек, успех на Висле во многом зависел от огневого обеспечения. Из-за непогоды армейская артиллерия медленно выходила к реке. «…»Умело действовал капитан Н. А. Шумейко, «…» находясь в окружении, вызвал огонь дивизиона на себя. Было подбито 2 штурмовых орудия, один танк и уничтожено много автоматчиков противника. За этот подвиг отважному артиллеристу было присвоено звание Героя Советского Союза. «…» Стойко держала свои позиции «…» батарея капитана Н. В. Калуцкого. «…» Когда противник вплотную подошел к НП батареи, Калуцкий вызвал огонь на себя. Три раза в день повторил он эту команду, в результате чего были подбиты три штурмовых орудия, танк и уничтожено до роты солдат и офицеров противника. Так советским воинам удалось отстоять плацдарм. Капитан Н. В. Калуцкий был удостоен звания Героя Советского Союза. Героизм в ходе форсирования Вислы и борьбы за удержание захваченного плацдарма был массовым «…» в непосредственной близости от противника «…» под его непрерывным артиллерийско-минометным огнем «…» Форсирование Вислы осуществлялось в чрезвычайно неблагоприятных условиях, «…» приходилось неоднократно менять способы использования переправочных средств. Почти ежедневные густые туманы не позволяли эффективно использовать авиацию и артиллерию»… Год шел 1944-ый.

«Если Висла – залив, то по ней мы, наверно, и плыли,

Были наги – не наги в клубах розовой пыли.

Видны друг другу едва, как мухи в граненом стакане,

Как виноградные косточки под виноградною кожей – 

Тело внутрь ушло, а души, как озимы всхожи». 

(Елена Шварц, «Плавание»).

«Я многое не могу понять. Я не могу понять — 30 миллионов погибло. Это вранье. Если бы каждый видал, сколько трупов плавало по Висле, он бы не сказал, что 30 миллионов. Он сказал бы больше 30 миллионов» (артиллерист Илья Литвин).

10.

Вернуть себе достоинство солдата и человека, для многих, как для Володи Заботина, «запроволочных» и вольных «хиви» означило – подать «заявление о приеме в РОА. Там, в подчинении русского нашего руководства, жизнь должна измениться. Приобрести смысл!» («Между двух звезд», с. 322). «1 января 1945 года. С молитвой Всевышнему, с верой, с любовью и надеждой, под священным Андреевским флагом входили мы в Новый Год» (там же, с. 320). «Вот уже два раза видел нашего главкома… Большие очки, лицо нельзя сказать, что красивое, особенно – губы и нос, но волевое, и сразу видно, что это – человек руководства, за которым можно идти, не оглядываясь. Какая-то уверенность во всей его фигуре и движениях» (там же, с. 331). «Еще мне нравится, что он один из всех не носит немецкой формы» (там же, с. 332); но уже состоялась конференция трех и равнение на Андреевский флаг «подлежит насильственному, если потребуется, вывозу в СССР» (там же, с. 391).

«Сибирь ведь тоже русская земля» и там перевоспитывается в «massenmensch советской системы», еврей из Пинска, Юлиус Марголин: «Советско-немецкая война была для нас войной горилл и каннибалов» («Путешествие в страну ЗеКа», с. 196). – «Лагерная система существует для того, чтобы сломить душевное сопротивление – либо уничтожить человека, либо идеально приспособить его» (там же, с. 278). «Если принять во внимание, что за время существования Советской власти через лагеря прошли десятки миллионов, то выйдет, что в мире еще не было такого гигантского психологического процесса, такой глубокой борозды через душу и характер мирового народа» (там же, с. 279).

Володя Заботин, по крайней мере (извините, пожалуйста, мне это высокомерие), видел достоинство русского офицера, читал Тургенева, Шиллера, Блока, слушал Чайковского, верил в Андреевский флаг и молитву, помнил свой «уголок завечеревшей Москвы», «милая наша Успенье на Могильцах» («Между двух звезд»с. 325), она и сейчас стоит там, как прежде. «Бог дал, Бог взял, перетерпел и это», а чем воспитываются: Салек, Лабанов, Ваня, Вова, Витя на 48 квадрате, где летописцем прозябает Марголин? Ну, пожалуйте бриться:

11.

1)Салек – «мне рассказывал про родительский дом, «…» били его нещадно и жестоко, «…» мои сочувствие и жалось не могли его прокормить, «…» лагерь учил его беспощадно – учил о праве сильного и о законах борьбы. «…»  Скоро я увидел, как он бьет тех, кто слабее его. Он научился уходить с дороги сильных  и брать за горло, кого можно. У него появился сиплый бас, и он стал материться затейливо и сложно, как заправский урка» («Путешествие в страну ЗеКа», с. 108).

2)Лабанов – «мстительный», «малограмотен», «так малограмотен, что едва разбирал писанное» (там же, с. 105). О таком парнишке, сначала безработном, потом трудоустроенном Броневым-старшим на должность сторожа в органах НКВД, потом следователе на допросах отца, а потом арестанте, доходящем в лагере, где он и помер, вспоминает Леонид Броневой в интервью Дмитро Гордону. 

3)Ваня – «подросток лет 16-17, вольный – с круглой стриженной головой и смышлеными глазами. «…» Сын ссыльнопоселенцев «…» способный парнишка, он кончил счетоводные курсы и работал в бухгалтерии. «…» Лагерь его не удивлял и не смущал, мира без лагерей он себе и представить не мог. Ваня жил очень бедно, «…» с европейской точки зрения – полудикарь, «…» вид шляп и галстуков на фотографиях западников приводил его в веселое настроение, «…» пододеяльник был ему неизвестен, «…» вся мудрость мира заключалась для него в политграмоте» (там же, с. 110). Матерился, но это вы и без Марголина знаете. Мне особенно одно место понравилось: «Раз он попросил меня [рассказать], какие фрукты в Палестине. Я ему описал апельсины, бананы, грейпфруты. Да – сказал Ваня – фрукты интересные. А только эксплуатация у вас – вот это плохо». Лагерный юмор. 

4)Мальчик Вова. Пять-семь лет, тоже знал, что такое хорошо и что такое плохо. «Вова знал, что люди делятся на две категории: одних считают, водят под конвоем, они должны слушаться. ЗеКа для этого и существуют.  Папа может на них кричать, а они на папу или на Вову?», «Вова рос с лагерниками, как сын помещика с крепостными», «когда какой-нибудь лохматый оборванец «…» смотрел тоскливыми глазами [на морковку в руке Вовы] «…» семилетний бутуз, заметив этот упорный взгляд, кричал ему: «Ну ты, работай! А то я стрелку скажу!» (там же, с. 112).   

«Между Лабановым, Ваней и Вовой была прямая связь».

5)Витя – «сын городского архитектора «…» 18-летний юноша» из указчиков лета 40-ого года, «суды получили задание прочесать железной метлой советскую молодежь и в кратчайший срок ликвидировать хулиганство. Таким образом, накануне войны было сразу отправлено в лагеря на 1,2,3 года ОКОЛО МИЛЛИОНА МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ. (там же, с. 158)

Витя «весь в зловонной грязи «…» набрал [в горсти] гнилых селедочных голов из помойки лагерной кухни. Кто-то из старых зека «…» силой заставил его выбросить. «…» Но не успел он отвернуться, как за его спиной побоище»… (там же, с. 158).

А еще – «трудколонии», дети 10-15 лет. Июнь 1945-ого. 

12.

Пиррова победа! Пиры Валтасара…

И на этом зловещем фоне таежного гнуса, тончайший комариный писк коллектива заговорщиков во главе с Павлом Истоминым (Невидимая Россия) и смерть его друга, интеллигента, сына лишенца и пораженца (не в войне – в правах), Алеши Желтухина – хотели свергнуть советское правительство во главе с товарищем Сталиным, пять лет ИТЛ (по-советски, гуманно). Алеша Желтухин умер на этапе, уснул на морозе, уселся на верстовом столбе и задремал, вохра берег патроны и только узнал фамилию эй ты и звать как: «Алексей, статья 58-ая, пункт 10 и 11, на 5 лет. «…» Стрелок перекинул винтовку за плечи, закурил и пошел по тропинке догонять этап» («Невидимая Россия», с. 197). Человек, которому было дорого уткнуться в бороду отца не выживал… «Сегодня она почему-то колет, как иглы… как хорошо, что не нужно идти по грязи» (там же, с. 198).

Я, учась в киношколе, когда-то проходил Герца Франка, есть у него одна прелюбопытная статья, вот она, «Мы бежали от Гитлера к Сталину. Оба — диктаторы. Но я не приемлю знака равенства, который часто ставят между ними... «…» кощунственно равнять Сталина и Гитлера! Ибо в Лудзе, по данным музея Яд-Вашем, из тысячи с лишним мирного еврейского населения, насчитывавшегося к приходу фашистов, в итоге уцелели лишь четверо». Это важный момент, точка зрения, отношение – лично я не могу не признать, что шанс выжить – это существенное различие. У Марголина об этом так: «В Освенциме кончалась их мука в первый же день приезда. Этих ждали годы в лагере. Чья смерть была легче? – Кто знает?..» («Путешествие в страну ЗеКа», с. 168). Марголин говорит страшные вещи, но он имеет на это моральное право. Иными словами, из заоблачной дали сегодняшнего дня, я допускаю, что между Сталиным и Гитлером есть некоторое различие... но я его не вижу; я отказываю себе в этом праве. Нам жизненно важно запретить себе видеть это различие.

13.

«Все их существо искажено глумительной гримасой цинизма», «Все отравлено до степени предельного самонеуважения Разума» («Путешествие в страну ЗеКа», с. 291). Как верно выразился поручик Сомов: «Большевики – самые подлые в истории политические провокаторы» («Между двух звезд», с. 382), «советчики – мастера на ярлыки» (там же, с. 386)… Кстати, между Юлиусом Марголиным и Леонидом Ржевским не так уж мало общего. Оба эти великих, по силе художественного слова и исторической памяти, документальных свидетельства вышли в Нью-Йорке, на свободной, американской земле – «везде тверда, рекомендую США» – в библиотеке имени Чехова, с разницей в один год: 1952-ой и 1953-ий соответственно. Антону Павловичу, к слову, посчастливилось быть по имени своему издателем книг, достойных его. Бедному Ивану Алексеевичу Бунину повезло меньше. Премия его имени вручена Проханову и Ганичеву, в которых от него самого нет ничего.

О Ленине Иван Алексеевич отзывался односложно: «О, какое это животное» («Окаянные дни»)

«То, что окружало меня, что дыбилось над моей головой, что окутывало удушающим кольцом меня и мое поколение – была ложь» (с. 207).

Мы победили! Трам-та-ра-ра-рам. Там-трам-та-ра-рам. Этот день мы приближали как могли… Машину Мерседес любили СС – не знаю, зачем я это сказал; но если на Мерседес георгиевскую ленточку повязать, будет Жигули.

Ложь, цинизм, самонеуважение разума, однообразие, пошлость – та мертвечина, против которой бессильно оружие. Прощай, оружие! – это нравственный девиз – только слово, сильное, живое, художественное. А «хомо советикус – человек, который все время лжет». 

«Мертвечина», по Мамардашвили и по Бродскому – это, прежде всего, Повторяемость! Чудовищная сопротивляемость социального материала трансформации из коллективно-общинности к индивидуальности. «Словесный, мертвый дубль для каждого состояния нашей жизни»...

14.

Как говорит Мераб Константинович:

- Мертво подражание;

- Мертво, когда не твоя мысль, а чужая;

- Мертво, когда не твое, а стереотипное.

Только подлинное чувство, только подлинная жизнь, даже если этому не полагается быть – культура, книга, христианская цивилизация, страх повторяемости – это ценности поколения Бродского. Увлеченность. Непосредственность ощущений. Интерес к жизни. Неравнодушие. «Цинизм – как говорит Андрей Александрович Миронов – это мешает, разрушает и не восстановимо». Мера увлеченности – детская! Мера непосредственности – детская! Что-то прервалось в четвертом колене, что-то не было передано на рубеже конца восьмидесятых. Книга для поколения перестройки – не ценность. Цинизм – естественный защитный механизм. Нет нравственного ориентира. Забыты космонавты – рыцари неба. Забыты поэты – служители Мельпомены. Менты и мафиозо, спецназ и суперхероу – это наше тудей - «и лицо поколения будет собачье»; но это не следствие болезненных реформ 90-х. Это то, что должно было дать о себе знать и проявилось в третьем, в четвертом, проклятом роде, последствием ломки и лагерей, утраты армией и государством их рыцарского достоинства, сведения школы, по восприятию человеком себя относительно пространства, к тюрьме, к точке, кляксе «на огромных, важных, бумажных полях»...

15.

Ото всюду мы слышим стоны - как сказали Ильи Ильф и Тюрин«потому что Россия кончается там, где кончается горе, то есть кончаются наши люди» - это снятый поэтом реалистичный пейзаж нашей географии - это наш «Русский характер».  

Патология стала нормой – как пишет Юрский в своей «Попытке думать».

Мы не дна достигли, наш социальный и культурный потолок опустился и давит на плечи; ушли Титаны.

Осталось только зло в аморальном пространстве – обратная сторона Титанизма.

За описание этого явления научно, Лев Гудков получил в прошлом году премию «ПолитПросвет»:

«Человек в неморальном пространстве: к социологии морали в посттоталитарном обществе».  

Грандиозное, на государственном уровне, попустительство злу  – ощущение ненужности, чудовищное, выковало в последнем поколении «рожденных в СССР» тот цинизм, который был чужд и противоестественен поколению послевоенному.

16.

О Власове – вот здесь – говорят, что он заботился о пленных, что он создал лучшую, образцовую девяносто девятую, стрелковую. Володя Заботин видел в нем рыцаря, Дон Кихота. Объявляя его предателем – а предательство, тяжелый грех для чувства локтя, Юрий Петрович Любимов, отвечая на соответствующий вопрос Познера («какой грех вы не прощаете никогда и никому?»), величайший худрук говорит «Измена!»  это поколение Таганки и Современника, Высоцкого и Гагарина, поколение покорения Космоса смогло противопоставить достойный пример героя, стоящего честно и прямо внутри безобразной системы. Как написал Александр Титов в своем блоге: «Босоногие сопляки хотели жить как боги!..». 

Девочкам было в кого влюбляться. Мальчикам было кому подражать.

Но подвела продолжительность жизни, наверное, слишком много потерь у послевоенного поколения; их слишком мало осталось – Граф Рязанов, под военно-морским Андреевским, воплощение, в этом отношении, очень точное – «не мы повинны в том, что половинны» – и некому перевоспитывать сегодняшних «комсомольцев» в мечтателей и философов, некому пересадить нам свою доброту. Вот так, по Щедровицкому и по Стругацким. Играючи. «Когда бы грек увидел наши игры»...

А хорошо у Полетаева! Сначала эпиграф из Роберта Скотта: «Если бы мы остались в живых,  то какую бы я поведал повесть о твердости и отваге своих товарищей...». И Полетаевское, вдохновенное: «Какую силу обретает слово, / Чтоб мужественных облик сохранить! / От капитана Скотта к Комарову / Я мысленно протягиваю нить. / Как знать, где ждет внезапное несчастье, / Опровергая волю и расчет? / Где может подвести непрочность снасти, / Где молния пути пересечет... / С улыбкой оставляя, словно детство, / Последний порт, последний космодром, / Они мальчишкам завещали след свой, / Отмеченный доверьем и добром»…

Вы, конечно, представили себе Володю Заботина, юного власовца, на спектакле Захарова в Ленкоме? «С молитвой Всевышнему, под священным Андреевским». И. Девизом. Авось!

17.

Нет донора, «способного пересадить свою доброту ребенку», сегодня нет донора доверья и добра. Полетаев ярчайший, по-моему, представитель шестидесятников, вся жизнь которого, сознательная, самостоятельная уложилась в этот короткий отрезок, не смог бы сегодня найти для себя идеал жизнеутверждающего сгорания с улыбкой, с легкостью мотылька, одержимого светом.

«Я вижу профиль Гумилева,

Ах, подпоручик, Ваша честь,

Вы отчеканивали слово,

Как шаг, когда вы шли на смерть».

Это не Дунаевский, по волнам, сочинившие тома – это религия, почти религия.

На демонстрации 25 августа Гумилев, «Царскосельский Киплинг», стоит рядом с Вадимом Делоне.

Пушкин – говорит Марлен Хуциев – был нашей религий.

Евгений Гнедин, в холодном карцере, читает стихи Пушкина как молитву.

Стихи, для этого поколения обладают очистительным свойством молитвы;

«Поэт о поэтах»: «поэзия  это нравственное воспитание нации»;  

И МХАТ для них – Храм! Храм художественного слова.

18.

Для последующего поколения, МХАТ – кладовая, где можно поглядеть на коромысло.

Красивое, но катарсиса – нет. Нет потрясения. Очищения – нет. 

Потому, должно быть, что нет и чувства жгучего стыда, только тяжесть пепла,

как посттравматическая психологическая отстраненность жертвы насилия. 

А у следующего, четвертого, моего поколения – нет и этого пепла.

А может быть, я не прав? И кто-то спрашивает себя сейчас, 

как Твардовский когда-то: «Что делать мне с тобой присяга?».

Опричник Гиви, пес царев, заставляет врага жрать свой шеврон – докатились;

И писатель Елизаров не отличим от байкера Залдостанова, поменяйте их местами, и никто не заметит подмены.

«Советчину погубит ею же выращенная, почти астрономическая пошлость»  эх, поручик Сомов, Ваша честь...

Пошлость погубит Россию, а для советчины, она  естественная питательная среда – Новое Средневековье.

19. 

Мыслитель эпохи просвещения,  Лоренцо Валла  ставил для воспитания человека на первое место общение с людьми высокого образования. Я полагаю, в современном быстро темнеющем мире, первое место - это общение с людьми высокого нравственного накала и внутренней выдержки...

«Так пели они, разя врага в упоении битвы, и песнь их [должна быть] слышна тем, кто [защищает сейчас этот]  город». (Толкиен, Книга V, «Возвращение государя»).

Вообщем, будущее за толконутыми, с мощным интровертным началом...

Я думал назвать эту статью «Порыв предательства и нарыв патриотизма»…

но, как сказал бы Володя Заботин, слишком по газетному.